Кабинет фей

— Я бы избавил вас от этого труда, — добавил Ла Дандинардьер, — будь моя голова в не столь плачевном состоянии. А теперь я даже не представляю, как мне подобрать для них какие-нибудь слова поприятнее.

— Не стоит спрашивать совета в таких делах, — сказал барон, — вы тронуты до глубины души и воодушевлены. Так начнем!

И он взял письменные принадлежности. Пока барон готовился, Ла Дандинардьер обдумывал содержание и грыз ногти. Вот что он надиктовал:

О Ваши зарешеченные высочества! Вы воспламеняете всех, кто Вас видит. Вы два солнца, коих лучи, упав на оптические кристаллы моих глаз, превращают мое сердце в пепел. Да, я — пепел, угли, камин, с того рокового и блаженного момента, как заметил Вас за решеткой, и мой бредящий рассудок испарился от желания принести Вам в жертву мое нежное сердце. Я сбился с пути, и Вы были виновными свидетельницами моего падения. Я пролил кровь у Ваших стен, и там же я оставил бы свою душу, если такая жертва была бы Вам приятна. Остаюсь Вашим самым покорным рабом, Жорж де Ла Дандинардьер, внук Жиля де Ла Дандинардьера, фаворита Карла VIII и его коннетабля[292] или кого-то в этом роде.

— Ага! — радостно воскликнул он, после того как несколько раз перечитал свое творение. — Вот письмо, которое, по правде сказать, не стоило мне особых усилий, но тем не менее великолепно. Вижу, не потерял я еще слог, так восхищавший всех при дворе и выделявший меня из серой массы.

— Меня так смутила та легкость, — сказал барон, — с какой вы сотворили этот подлинный шедевр, что сейчас я почти в ярости. Да, сударь, я бы скорее выпил чернила, съел перо и бумагу, чем смог бы написать такое даже за месяц. Какое счастье обладать остроумием.

— Хо! Хо! Хо! — засмеялся наш мещанин. — Не хвалите меня так, мой дорогой барон, а то я слишком возгоржусь. Тем не менее, признаю, мне чрезвычайно нравится сравнение с оптическим стеклом. Вот что называется новизной мысли.

— Еще и возвышенностью, — молвил барон.

— Вы чувствуете неуловимую игру слов: «зарешеченные», «за решеткой» — никакие другие слова не передадут ситуацию точнее, — продолжал коротыш Ла Дандинардьер. — Не скрою, в некоторых вещах я непревзойденный гений. Давайте же запечатаем письмо так, чтобы оболочка соответствовала его великолепному содержанию. Здесь нужен зеленый шелк и печатка; та, что лежит у меня в кармане, сюда прекрасно подойдет. На ней выгравирована женщина, облокотившаяся на якорь и вскармливающая грудью маленького Амура, девиз же гласит: Надежда питает Любовь.

— Припоминаю, — сказал г-н де Сен-Тома, — что у меня где-то была похожая.

— Откуда бы она к вам ни попала, эмблема эта всегда была моей, — отрезал Ла Дандинардьер. — Ею восхищался весь двор. Сам король приказал выгравировать ее, и все остальные печатки казались посредственными, если не были похожи на мою.

— Охотно вам верю, — продолжал барон. — В вас столько пылкости и воодушевления, что вы можете справиться с задачей куда более сложной. Однако сомневаюсь, чтобы у госпожи де Сен-Тома имелся обычный шелк.

— Не имеет значения, — заявил Ла Дандинардьер, — лишь бы он был зеленого цвета, мне этого достаточно.

Господин де Сен-Тома вышел от нашего мещанина и отправил на поиски шелка гасконца, который не осмеливался войти из страха, что Ла Дандинардьер узнает в нем своего злого духа.

Тот перерыл двадцать разных ящиков и наконец решил пойти в дом к дочерям барона. Гасконец объяснил, что раненый дворянин ищет зеленого шелка и воска, чтобы запечатать письмо. Молодые особы, обрадовавшись предлогу зайти к Ла Дандинардьеру, ответили:

— На нас не рассчитывайте. У нас нет ни шелка, ни воска.

Гасконец продолжил свои поиски, расспрашивая всех в господском доме, а две прекрасные девы меж тем прокрались за деревьями в саду, чтобы мать их не заметила. С собой они несли маленькую черепаховую шкатулку, инкрустированную изящными листьями из серебра, в которую положили воск, сверкающую пудру, золоченую бумагу и отрезы шелка всех цветов и оттенков. Они вошли в комнату Ла Дандинардьер а и приблизились к его кровати, прежде чем отец, стоявший спиной к двери, успел их заметить. Наш чудак тем не менее узнал сих особ с первого взгляда и, живо заворочавшись в кровати, принялся вопить:

— Дорогу! Дорогу принцессам!

Барон уже подумал было, что Ла Дандинардьер совсем тронулся умом, однако шорох заставил его обернуться. Увидев дочерей, он застыл в изумлении.