Кабирия с Обводного канала (сборник)

Если совсем коротко: администрация «LOURE», в лице давно пожухлого мальчика-гея, заявила мне, что «они» (то есть администрация, плюс публика) желают видеть меня только в тандеме с Робером. Да, ты, Соланж, делала чудесные оранжировки русских романсов... замечательные транскрипции... твои вокальные импровизации неподражаемы... Но, я повторяю: мы хотим видеть тебя только в тандеме с Робером. Почему? Да потому что администрация отдает себе отчет, что никто кроме него с тобой, Соланж, не сработается... и тому было множество примеров... Имея такой специфический характер, как у тебя, Соланж...

Дальше я не слушала. А зачем?

Оставались еще разрозненные, нечастые концерты по закрытым клубам, но здесь сложность состояла уже в другом: требования таких клубов подразумевали квалификацию (и экстерьер) именно Робера... Опять же – Робера!

И черт с ним – и с ними со всеми.

Я – не музыкальный комбайн на потребу разжиженной «души» этих уродов, этих разнеженных деликатесами моллюсков! Сейчас для меня важнее всего – мой новый любовник, мое обновление, мое возрождение – и катитесь вы все!

25

...Мы часто лежали с Хенком в заброшенном парке возле мастерской – и там он мне рассказывал о своих паломничествах в Африку. Он был в Африке несколько раз – в центральной, восточной и северо-западной части; путешествовал, писал с натуры – людей, животных, ландшафты. Однако главной его целью, как он говорил, было «единение с природой». Он входил в такие не искушенные цивилизацией селенья, где люди не знали электричества, и дети, впервые завидев белого человека, плакали от ужаса.

Там он поселялся в какой-нибудь глинобитной хижине; вставал с восходом солнца и ложился с его закатом. Естественная и чистая, простая, прекрасная жизнь. А всякие там ядовитые тарантулы, Хенк? Ну, я всегда делал перед отъездом туда профилактическую вакцинацию... от чего только не прививали!

Мне запомнилось больше всего, как Хенк, сидя рядом со мной в высокой траве, передразнивает английский акцент каких-то африканских туземцев. Он говорит, например такую фразу: «I like it, you know, man? It’s very good, you know, man? It’s really perfect, you see, man, eeeeeeh?..» – и вот на этом «eeeeeeh?..» – подносит к моему носу, сквозь траву, свою руку, скривив при этом дурацкую рожу. Наиболее смехотворный компонент этой импровизации заключается в том, что африканца – толстогубого широконосого африканца – изображает тонкогубый, горбоносый, нордический Хенк, с волосами, как белый парус, – а получается невероятно похоже. Мы оба хохочем, потом потихоньку успокаиваемся... Чуть подрагивающие уголки его губ – влажные, нагловатые, – по-прежнему лезут вверх, как у новорожденного щенка...

26

Да, что и говорить, видывала я с Хенком буколические цветочки. Вышитая гладью пастораль до сих пор украшает, скажем так, гостиную моей памяти. А неизбежные ягодки, причем ядовитые (Хенк тоже основательно сел на мель), начали проявлять себя в том, что мы постепенно скатывались в простую и грубую бедность.

Я помню, например, как взялась резать цветную капусту. Сначала я не хотела за это браться, но решилась – и вот – на кухне запахло кроликами... летом... дошкольным детством... Стало невероятно уютно. Но для Хенка – капуста «омерзительно завоняла»... Он презирал домашнюю готовку.... Можно подумать, что именно я-то и была от нее в восторге! Для Робера я никогда в жизни не стала б возиться на кухне... Да он бы не допустил!

Иногда мне удавалось притащить жареные куриные ножки или же крылышки. Не будем вдаваться в подробности, откуда – и каким именно образом. Хенк поглощал ножки-крылышки молча, сосредоточенно, хотя иногда в его исподлобных взглядах, направленных на меня, проскальзывало то отчужденно-боязливое, немного брезгливое почтение, с которым люди, считающие себя нормальными, смотрят на умалишенных. Это было то самое выражение, которое он всегда пытался скрыть, дабы не отвадить меня от моей способности добывать жареные куриные конечности, имея в кармане несколько центов, – или вовсе без оных. Сам же Хенк приносил обычно то, что оставалось на ближнем рынке, – дармовые чуть подгнившие овощи и почти совсем хорошие дармовые фрукты. И когда я, надкусывая уже тронутые тлением дары Персефоны, вежливо восклицала: вкусно! – он, словно бы забывая, что вовсе не покупал всей этой благодатной флоры, – хмуро бросал мне: но не забывай, что это дорого!