Каблуков

И вот сейчас звонили с "Мосфильма", чтобы довести до его сведения, что картина принята комиссией, но его имя снимается с титров. Потому что все происходит в Тбилиси, на пикник компания выезжает в Мцхету, река - Кура, точнее, слияние Куры с Арагви, конкретный топоним, и это не механическое перенесение действия, а сама органика поменялась. Местный характер, нравы, обычаи, конкретные детали диктуют форму, которая и составляет существо фильма. И хотя интрига та же, она играет всего лишь роль маршрутов, по которым ходят действующие лица, да и интрига - сильно сказано: так, набор напрашивающихся коллизий. Опять же действующие лица: вместо двух учительниц - учительница и врачиха, вместо художника - поэт, вместо геолога - инструктор альпинизма. Вместо водки - чача. Персонажи обращаются друг к другу не "старик" и "старуха", как в его тексте, а "дорогой", "дорогая", время от времени "генацвале"... Сперва решено было в титрах написать "сценарный замысел Николая Каблукова", но и это не выходит замысел-то Тамаза. К тому же слишком много "сценарного": четверо грузинских сценаристов, он пятый... Четверо? - переспросил Каблуков. Ну да: Тамаз, его друг-прозаик, русская студентка Литинститута, в которой Тамаз открыл драматурга, и автор диалогов, с которым он сотрудничает чуть не со школы.

А как он сам на это смотрит? - спросил Каблуков. "Чтобы вы сняли свое имя? Так он нас и попросил. Вы ведь его знаете, он человек исключительно деликатный и чистый, он никогда бы не решился вам это предложить". "А чего-нибудь пониже деликатности и чистоты тут нет? - проговорил тогда Каблуков. - Я так решаюсь сказать, чтобы после не жалеть, что не сказал, а благородно, без звука скушал. Я имя снимаю..." "Аванс остается за вами", вставил тот: он был главный редактор объединения, пожилой человек, либеральных, насколько возможно, взглядов, всегда благожелательный к Каблукову. "Я имя, естественно, снимаю, а режиссеру, если захотите, передайте, что понимаю, что его на это вынудили, и зла на него не держу. Хотя, когда вынуждают, особенно хочется не сдаться или по крайней мере продержаться как можно дольше". "В таком случае, Николай Сергеевич, - быстро и словно бы прикрывая трубку ладонью ответил тот, - и подумайте, что или кто его вынудил. Давление, гм, так сказать, извне, которому, в самом деле, мы умеем сопротивляться? Или сродни тому же сопротивлению нежелание видеть свое имя рядом с тем, кто давлению с легкостью уступает?" И короткие гудки.

Это он про то, что я Дрягина продал, объяснил, рассказывая Тоне, Каблуков... Называется в шахматах "вилка", сказал, опять появившись, Раевский, до которого эта история дошла. Какой ход ни делай, ты под боем. Я этим витязем в норковой шкуре предпочитаю любоваться издали, из соседней зоны. Бурдюк в рюкзаке, вино в пластмассовый стаканчик прямо посередине улицы - так прелестно: девственная, наивная непосредственность! Бурдюк деда, рюкзак - дяди, вино - рубль литр, а для Москвы - ну Пиросмани, дитя! И тут ему на студии в отделе кадров намекают: зачем вам Каблуков? У вас ведь: вы, да друг, который половину себе, половину вам, да подружка-блондинка, которая вам всю себя, да школьный товарищ, который себе четверть, вам три, так или не так? Тем более что вы - человек чести, а он - в КГБ друга предал... Или на наживку испуга берут и его пальчиками одну твою ладью с доски снимают, или на наживку высоких принципов - и другую. Ты в обоих случаях остаешься без качества, Тамаз Великолепный-с, грузинская кинематография-с, следователь полковник Мухин, само собой, с двойным и даже тройным.

"Слишком уж беспощадно, - сказала Тоня, когда он ушел. - Мне это угощение вином как раз нравится. Немножко вино, немножко кино. И неважно, сколько стоит. Но ты, смешно сказать, наблюдательный-наблюдательный, а в людях - тут я с Раевским - разбираешься, как Герцен и Огарев на Воробьевых горах. Ты увлекаешься, даешь себя увлечь. Я тебя за это еще больше люблю, но ориентироваться в повседневном это не помогает. Увлеченный взгляд, он уже не предмет видит, а свет, которым сам его заливает. У тебя кто хороший, тот вообще хороший. А не до черты. Дай этому Тамазу досюда быть поэтом, лилией и жар-птицей, а отсюда - карьеристом и советским человеком".

XIX