Каблуков

Ну вот, теперь как раз наступил момент сообщить, по какому факту заведено дело, потребовавшее явки Каблукова. Но прежде он должен дать подписку о неразглашении. Потянулась добрая четверть часа препирательств. Каблуков нажимал на то, что не может обещать неразглашения еще неизвестных ему сведений, которые могут касаться, например, его личной жизни или его близких и тем самым подлежать выяснению с другими, в частности, с близкими. Следователь - на то, что есть дела государственной важности, которые не могут быть доверены любому: например, в научных учреждениях, выдавая допуск на работу с секретными материалами, не открывают секретность предварительно. Каблуков предложил, чтобы ему показали дело с грифом "государственной важности" или "секретно", и тогда, подписывая протокол допроса, он припишет: материалы дела двенадцать-двадцать государственной важности обязуюсь не разглашать. Смирнов молчал, то ли обдумывая, то ли тянул резину. Потом, выбрав, по-видимому, не выиграть, не проиграть, а остаться при своих, сказал не без скудной торжественности: "Совершил побег и попросил политического убежища в Голливуде бывший секретарь Союза кинематографистов сценарист фильма "Конюшня" Сергей Дрягин".

А, так вот что значил "Тряпкин". С неделю назад вдруг позвонил Савва Раевский: сейчас по Би-би-си передали, что Тряпкин, киношник, где-то остался - знаешь такого? Может, правда, не так расслышал, глушили по-"грязному", когда вой как будто себя же сжевывает... "И чем я могу быть вам полезен?" - спросил Каблуков Смирнова. "В его записной книжке был ваш телефон". "И?" "Расскажите, как он вынашивал свой план". "Со мной не делился". "Но вы встречались с ним". "Я член Союза, он секретарь, встречались". "И о чем говорили?" "Тоже на профессиональные темы". Со стуком распахнулась дверь не из коридора, а из соседнего кабинета, и в нее, как будто до этого мгновения его удерживали, ворвался грузный, с крупными чертами злобного лица, устрашающего вида мужик с двумя листами машинописи в руке. "Как профессиональнее изменить родине?! - закричал он на Каблукова и, встретив его безмятежный, под стать молчанию, взгляд, взревел: - Вы почему не отвечаете?! Вы знаете, где находитесь?! Вы знаете, что идете по делу о государственной измене?!" Каблуков поглядел на Смирнова, словно недоумевая и прося разъяснить, кем, а также зачем адресуются эти вопросы ему. Несколько секунд яростного дыхания Карабаса Барабаса, спокойного ожидания Каблукова, нейтральности, как бы заданной по роли, Смирнова, и голосом, который в телефоне следует после "ждите ответа", он представил коллегу: "Полковник Мухин, старший следователь по делам о госизмене".

"Ваше положение, - сказал, сев наконец третьим за стол, Мухин с отвращением к Каблукову и прорывающимся за словами бычьим рыком, но все-таки более повествовательно, - гораздо, гора-аздо хуже, чем вы думаете или по крайней мере хотите нам показать. Не буду играть с вами в кошки-мышки", - и протянул первый из двух листов: с каблуковской распиской о получении от Дрягина пятнадцати тысяч. Каблуков посмотрел, вернул и сказал: "Да?" "Не много? - за консультации по текущей работе киностудий?" "Мне тоже так казалось. Но сумму определял не я, а секретарь Союза. Хотя, если раскидать по месяцам, полтора года, около тысячи в месяц, за творческую работу теперь и мне оплата представляется адекватной". "Я - на своем месте столько не получаю". Сказано было так, что Каблуков оценил зарплату Мухина в семьсот-восемьсот, и сказал: "Предполагаю, мой отец - он тоже полковник получает еще меньше вашего". На языке вертелось "правда, он полковник реальный, у него полк, вы-то ведь без полка", но на рожон не полез. А подмывало - за хамство.

Вообще страха, конкретного, что заберут, он в себе не находил. Так, за здорово живешь, оставят в своих лабиринтах под замком в надежде, что он, тоже за здорово живешь, станет наговаривать - то, что они ему скажут, - на Дрягина, - не ощущалось этого. Они же, с почти стопроцентной вероятностью, и заслали, и теперь ради одного сомнительного правдоподобия устраивать спектакль с Каблуковым с почти стопроцентной вероятностью скандала, который, неровен час, может погубить весь замысел, - едва ли. Так что и робости не было. Оставался страх отчужденный, "страшный", тот, что испытывал врач у него в сценарии, точнее, вкус этого страха, внутри, - который вдыхают или проглатывают неизвестно когда, в бессознательном младенчестве, если не в материном животе. Что это все-таки "лубянка", безликий монстр, бульдозер, лабиринт, полярный круг.