Каблуков

"Так, так, так, - протянул Калита. - Так. Так. Не то, что мне нужно, но, может быть, мне и было нужно не то. "Ниоткуда" тоже было не "Ласточка" а стало. Я начинаю думать. А ты начинаешь работать. Если я сказал "да" после десяти твоих сумбурных фраз, у тебя нет выбора, ты отвечаешь тем же. Одновременно я начинаю это дело здесь проворачивать. Название "Север, Сибирь"". "Название "Железка", - сказал Каблуков. - Соображаешь?" "Для минского кинофестиваля. А для Голливуда "Зе Норз запятая Сайбириа".

На этот раз Каблукову физически не хотелось ни соображать, с какими персонажами и какое действие разыграется, ни садиться за стол их и его прописывать. Того вида, тех десяти "сумбурных" фраз, в каких он изложил дело Калите, ему было совершенно достаточно. Именно незнание конкретных ситуаций и людей, неуверенная догадка о том, каковы ситуации и как люди в них себя ведут, свойственные картинке, пойманной в бинокль, привлекали его и составляли сущность предмета. Замысел и был сценарием. Железная дорога использовалась как рельсы для тележки со съемочной камерой. Объектив ехал и через бинокль ловил, что открывалось взгляду сценариста, который указывал на это режиссеру, а режиссер оператору. Из-за неприсутствия на месте действия, наблюдаемого с порядочной дистанции, объяснение того, что что значит и в какой связи одно с другим находится, оказывалось принципиально произвольным. Фрагменты складывались в мозаику, которая в конце концов могла выглядеть абсурдом и завести сюжет в тупик. Однако цепочки неразрешимых положений, набранные, как выяснялось, логикой фантазии наблюдателя, убедительностью не уступали цепочкам, выкованным реальностью.

Недели две он кряхтел, жаловался самому себе на судьбу, Тоне говорил, что сценарное ремесло унизительное, ни творчество, ни профессия, и он не прочь вернуться к электротехнике. А когда сел за стол и за еще две недели написал со скрипом первые десять страниц, позвонил следователь майор Смирнов из Комитета Государственной Безопасности и сказал, что просит прийти его на Малую Лубянку, такой-то номер, такой-то кабинет, и слать ли с нарочным повестку или довольно устного приглашения. Каблуков только спросил, по какому делу. По делу двенадцать-двадцать, а подробности при встрече.

Собираясь и натужно шутя с Тоней насчет зубной щетки и теплого белья, он признался себе, что испытывает, помимо тревоги, впрочем, поверхностной, возбуждения и интереса, еще род облегчения. Чего-то, что отвлекло бы его от сценария, он все это время искал, правда, надеясь, что, отвлекшись, набредет на какой-то нежданный ход, который двинет дело: так у него уже несколько раз бывало. Смирнов, лет пятидесяти невзрачный тип с невыразительными манерами и интонациями, контакта с ним не устанавливал, а, согласно инструкции, мямлил минут двадцать про то и се, не требовавшее от Каблукова участия. На вопрос, в чем же, собственно, заключается дело двенадцать-двадцать, не ответил, домямлил до нужного срока, после чего спросил, не звонил ли кто-нибудь Каблукову в последнее время из Голливуда. Когда тот снова и более твердо заявил, что хочет знать, на каком основании вызван, последовало разъяснение, что допрос ведется в том порядке, который обеспечивает наибольшую эффективность следствия, и что на нужном этапе содержание дела будет, безусловно, ему открыто. Каблуков рассказал про звонок Калиты, ограничившись тем, что говорили на профессиональные темы, и повторял это столько раз, сколько Смирнов в разных вариациях спрашивал, на какие конкретно. На те же, какие обсуждались во время совместной работы над фильмом "Ласточка". Было впечатление, что следователь, прослушав запись телефонного разговора, спрашивает формально, с единственной целью в случае удачи перевести его из "подслушки" в "показания". Он сказал, что "Ласточку" видел, и, хотя единой оценки нет, многое спорно, но он и товарищи относятся к работе Каблукова как сценариста - и долго, долго подыскивал слово, буквально выдавив из себя наконец "положительно".