Каблуков

Что не снимает более глубинной проблемы, продолжил Каблуков. Наша героиня этот каприз природы не афишировала и, если кому-то открывала, то вынужденно. Как всякую физиологическую, особенно половую, аномалию. Я, например, кто такая Шарова, знал и внешность по газетным снимкам помню, а про это - ну доходил слушок, но на уровне тех школьных, что директор с математичкой обжимается. Теперь мы объявляем это всеобщим достоянием. Не просто частную, а интимную вещь передаем в коллектив. На такое сперва даже в колхозах не шли. Частную собственность отнимали, но личную оставляли у лица... Дрягин перехватил: из гигиенических соображений - как полотенце и наволочку. Личное - последний оплот перед интимным, это мы понимаем. Потом-то оказалось, можно и личное забирать, ничего страшного. Не что иное, как простой перевод в разряд раба. Человек, конечно, не сохраняется, но остается вполне удовлетворительное человеческое существо. Как козье, как воробьиное и комариное. Человеческое существо с индивидуальным именем. Что, раб - не из людей, что ли?

Каблуков вернулся к своему: интимное трогать нельзя. Теряется человеческая природа, и теряется имя. Как во время оргии. Кто Шарова, кто Шатрова, уже не разобрать. Это мероприятие совершенно особого употребления, есть его любители, пожалуйста. Но это не наш материал, потому что это не наша героиня. Наша героиня - пол и характер. С какой же стати, посягнув на интимное - что означает: отменив его, - называть то, что от человека остается, ее именем?..

Дрягин возражал, Каблуков гнул свое. Но походило это больше не на спор, а на препирательство, как будто перед кем-то третьим, как будто и тот и другой условились говорить о неглавном. Один знал, чтo напишет, как напишет: как обычно, уступая заказчику и партнеру в частностях и не изменяя принципам. Другой на это как раз и рассчитывал, для него это был этап, один из, по счету второй: первый - уговорить взяться за такое дело, второй ждать сценария, третий - снятого фильма, четвертый, пока непредставимый, а потому и не занимающий его, - действовать по обстоятельствам, когда фильм выйдет в свет. В свою очередь, все это было лишь приготовлением, подступом к выходу на следующую, непосредственную цель: явиться за границей сценаристом известной картины. И от этой точки уже начать плясать в сторону цели основной, точнее говоря, единственной: жить там, чтобы делать то, что скажут. Так что настоящий смысл сочинительства, которым предстояло заниматься Каблукову, заключался в том - причем для обоих, - чтобы быть запомненным не так, как это произойдет на самом деле. А так, как на самом деле, - быть прочно забытым.

И тот и другой не упускали этого из вида. Однако намечать предварительные координаты и ориентиры, прежде чем взяться за конкретную разработку действия и участвующих в нем фигур, продолжали. Понимали оба, что, приняв пируэт "забыть действительное, запомнить выдуманное", тем самым махнув рукой на остальное как второстепенное, ничего не напишешь. Каблуков намеренно заявлял о своей позиции и ею надавливал на Дрягина не для того, чтобы что-то доказать или добиться определенной свободы до начала работы, а от сознания, что вошел в предприятие, которое приносит ему ощущение неуютности, и что таким сопротивлением можно это если не совершенно изжить, то облегчить. Облегчения не приходило, он сказал Тоне: наверное, не потому, что предприятие негодное - хотя допускаю, что оно окажется полностью негодным, - а потому, что не мое это дело - входить в предприятия. Любые. Кто-то для этого создан, а я создан быть немудреным сценаристом, а не предпринимателем. Ты, ответила она, создан быть таким умным, чтобы это понимать.

Однажды Дрягин на очередное его заявление о единственно возможной расстановке сил в будущем сюжете; и о единственно убедительных душевных и телесных мотивах поведения главного персонажа; и на непобедимые доводы в пользу этого заявления; и на совсем неожиданно, против всякой логики последовавший за этим вопрос, находит ли тот расстановку и мотивы единственными, а доводы действительно несокрушимыми, - отозвался: "Замнем для ясности". Эту шуточку Каблуков постоянно слышал в школе и ни разу с тех пор, но рассмеялся не этому и не ей самой, а точному попаданию слова "замнем". Это было именно то, чем он занимался, обсуждая, что да как должно быть написано: заминал, мял достаточно ясное и довольно еще упругое - как накачанный мяч - предложение Дрягина. Сюжетное - и деловое. Тот этот момент тонко почувствовал - и выразил: "Всё. Плюнуть и растереть. Садиться за стол и катать кино".

V