Качели в Пушкинских Горах

Турок ничего не понял, но закивал, заулыбался. Тоже заинтересованно посмотрел на далекие деревья, теряющие листья.

— Бери! — протянул Маше красивую пачку.

— Одну штучку! Незачем ему много курить! — Маша сделала книксен, которому ее научила Бикулина. (Опять Бикулина!) — Мерси!

Турок поклонился, пошел дальше.

Маше хотелось прыгать от радости. Все, все получалось, как она желала! «Семеркин, Семеркин! — подумала Маша. — Был бы ты рядом! Посмотрел бы!..» Сунула сигарету в карман плащика, пошла дальше.

Впервые простив Бикулину в раздевалке физкультурного зала, Маша не знала, что подобное чередование периодов нежной дружбы, охлаждений, обид и прощений станет основой ее и Бикулины отношений. Бикулина решала, когда переходить из одного состояния в другое. Однако, несмотря на предопределенность, была в каждом переходе и внезапность, когда каждой клеточкой души все заново переживала Маша, не чувствуя, что это когда-то уже было. Каждый раз Маша была абсолютно искренней в своих слезах, обидах и прощениях. Бикулина же была абсолютно искренней в своих оскорблениях и презрении. Но почему все из года в год повторялось? Что это за слепая лошадь ходила по заведенному кругу? «А может… Бикулина безумна?» — пугалась иногда Маша.

Но была еще Рыба. Красавица и художница Наташа Рыбина. Голубоглазая блондиночка, чей взгляд застенчиво скользил по всему окружающему и обретал ясность, только когда Рыба смотрела на белый лист бумаги. Рыба жила с родителями и двумя младшими братьями в пятиэтажном доме, в двухкомнатной квартире, где вечно царил гвалт, что-то постоянно грохалось на пол, где было тесно, но весело. У Бикулины дома можно было рассказывать страшные небылицы в скупом желтом круге лампы на железной ноге. У Бикулины дома можно было со страхом прислушиваться к легким, рассыпчатым шагам бабушки. «Это привидение, привидение…» — шептала Бикулина, выключала свет, и жуть охватывала. У Бикулины дома нельзя было говорить о нормальных житейских вещах! У Рыбы — наоборот. У Рыбы Маша чувствовала себя даже лучше, чем у себя дома. У Рыбы Маша забывала, что надо следить за каждым своим словом, каждую фразу сверять с зелеными глазами Бикулины, и если нет на этом зеленом индикаторе выражения удовлетворения, надо из кожи вон лезть, чтобы исправиться. Рассказать немедленно о женщине, которая якобы выбросилась из соседнего дома. Выбросилась, да неудачно: зацепилась платьем за балкон и повисла, и кричала дико и страшно… Короче говоря, у Бикулины Маше приходилось быть не такой, какая она есть, а хуже… У Рыбы же Маша была сама собой, может быть, даже лучше. Никогда не хватала Маша дома авоську, не летела в овощной за картошкой — у Рыбы пожалуйста! Не бросалась дома Маша мыть посуду после ужина — у Рыбы пожалуйста! А как любила Маша рассматривать рисунки Рыбы, которыми были завалены в квартире все подоконники? Все, как есть, было там изображено, но словно очищенное от ненужного. Маша перебирала рисунки, хор небесный звучал в душе. Такое же примерно чувство испытывала она, глядя из темной комнаты в звездное небо. Но «ночь — сестра души», как утверждала Юлия-Бикулина, а рисунки Рыбы Маша разглядывала при свете дня. Все, многократно виденное Машей, было на рисунках: дом, сквер, дуб, яблоня с вишней, старая скамейка на черной земле, но плакать хотелось, так они были прекрасны. «Вот так! — словно говорили дом, сквер, дуб, яблоня с вишней, старая скамейка на черной земле. — Мы прекрасны, потому что мы и есть жизнь! Мы — живые кирпичики, из которых складываются ваши души! Вот так!» А иногда вдруг ангел летучий возникал на рисунках — утренний, солнечный, сумеречный. И странным образом утренний ангел, несущийся сквозь облака в косых синих струях, напоминал Машу; солнечный, нежащийся на золотистых чешуйках — саму Рыбу, сумеречный — самый мрачный, короткостриженый и угловатый — Бикулину, в моменты просветления, когда закатом любовалась Бикулина из чердачного аквариумного окна или гуляла одиноко вечером в скверике.

— Как же так? — теребила Маша Рыбу. — Как же у тебя получаются такие рисунки?

— Не знаю, — смущалась Рыба, — сяду рисовать словно волна голубая куда-то несет…

Рисунки как бы возносили Рыбу над Машей и Бикулиной. Истинным солнечным ангелом, спустившимся с небесных сфер, казалась иногда Рыба. Закончив яростный спор или потасовку, Маша, готовая заплакать, и Бикулина, готовая растерзать Машу, переводили взгляд на Рыбу и… замирали, такое неземное спокойствие было в ее взгляде, такая мягкая углубленность сквозила в нем. Молчали Маша и Бикулина, дивясь Рыбе.

— О чем задумалась, дивчина? — дергала ее за руку Бикулина.

— Я вот не верю, что динозавры были уродами! — отвечала Рыба. — Не может этого быть!

— Плыви, плыви, Рыба, дальше… — вздыхала Бикулина.