Качим-кермек. Возвращение

В работах последних лет появляется постоянный мотив: присутствие дальнего и непостижимого космоса, явленного в том или ином воплощении. Иногда это выглядит как необъяснимый свет, разноцветными бликами взрывающий голубую небесную гладь («Хороший человек Саид-ака»). Или нависшие над домами светила-планеты, до которых можно добраться по обыкновенной лестнице («Ночные конфеты»). Или луна, проливающая сияющие волны холодного света на наш мир, по-иному окрашивая поверхности предметов, превращая красное в зеленое, желтое – в синее («Луна и грош»). Луна заглядывает в окна домов, любопытствуя, что происходит у людей, о чем они думают («Странный звук»). Лучистые звезды пристально всматриваются сквозь купол небес и как будто принимают участие в событиях человеческой жизни («Сретенье»). Герои этой композиции могут быть обычными людьми, простыми родителями появившегося на свет младенца, или же персонажами древних иранских, библейских или мусульманских сказаний. Пейзаж за спиной героев с равной вероятностью может быть палестинским, а может и таджикским. Эта многозначность возникает благодаря тому, что В. Глухов обращается к различным художественным традициям, очень умело приводя их в гармонию. Силуэты фигур напоминают иконописные изображения, в то же время в стилизованных чертах одежды можно видеть азиатские мотивы. Цветовое решение приближается к колористической системе национальной таджикской школы живописи, но в равной степени к приемам русского авангарда. Наслоение разных культурных традиций, их общность чувствуется также в полотне «Искушение правоверного Ибрагима». Герой напоминает и святого Иеронима, погруженного в писание, и святого Антония, окружаемого нечистью, и даосского отшельника, сосредоточенного на медитации.

И все же, намеренно или ненамеренно, Владимир Глухов практически во всех своих произведениях так или иначе воспроизводит Азию, воссоздает воспоминания об этой земле. Если он непосредственно обращается к излюбленной восточной тематике, то проводит параллели, намечает аналогии с другими мистическими традициями мира. Если же он находится в другом культурном пространстве и пишет сюжеты с российской тематикой, – в них неизменно присутствует дыхание азиатской культуры, с ее узнаваемым колоритом, неповторимым ароматом и звучанием.

Татьяна Борко,

искусствовед, член Союза художников.

Монолог с натурой

«Охота к перемене мест», путешествия, знакомства, жажда новых идей и впечатлений столь необходимы творческой натуре. Богатая на переезды и события жизнь художника Владимира Глухова, не имеющего возможности в период странствий закрыться в мастерской и смаковать рождение шедевра, благословенна для путевых набросков. На выставке их, к сожалению, не показать: они давно осели в частных коллекциях, разошлись по миру в качестве подарков, просто не сохранились. Их небольшой размер и хрупкая бумажная основа словно пасуют перед цветистым напором и размахом его живописных полотен. Границы возможностей этих «путевых заметок» объясняются самим способом появления на свет – они следуют за художником, являясь хроникой, частицей его перемещений во времени и пространстве. Созданные по горячим следам, они, случается, выглядят тревожнее, острее, стремительнее. Как трепещущая листва на кронах деревьев, где спутанные линии, словно кокон, обозначили движение жизни.

Порой рождение зарисовок изначально не предназначено для постороннего глаза, это авторский монолог. Поэтому, как в мистицизме исихазма, здесь присутствует «красноречивое умолчание»: достаточно полунамека, пунктира, легкого абриса, чтобы лицо прекрасной девы засияло, подобно луне в полнолуние. Другое дело – автограф, где есть конкретный адресат. С которым хочется задружить, поделиться впечатлениями, порадовать и даже покрасоваться, ибо ничто человеческое мастеру не чуждо…

Лично мне захотелось написать о графике не случайно. Можно очистить текст от громких фраз типа «цветовое построение, колористическое мастерство». Здесь живая прелесть природных форм то ложится на лист, как формула, то достигает апогея, высшей стадии игры, где белый фон – камертон ослепительного солнечного пространства («Белое солнце пустыни»), того самого испепеленного и душного «Шанбе», о котором писал рассказы сам художник. На переднем плане, как апофеоз изобилия периода расцвета ВДНХ, смачный натюрморт на рыночном прилавке, что дарит огромное воодушевление, вдруг перерастает в колоритного продавца, ожидающего покупателя, знающего цену не фрукту, но процессу «купи-продай». Это сочетание легкости, даже показной небрежности наброска, как творческой кухни и цепкости детали – то самое «дело тонкое», то-есть Восток. Мечта о счастье, где прохладная тень, обозначенная густым пятном, сулит нирвану, расположение по центру листа внушает ощущение «пупа Земли», а тонкий контур – зыбкость и призрачность этих миражей.