Качим-кермек. Возвращение

В произведениях самого Глухова, русского по происхождению, явственно слышатся ноты европейского фовизма с его символизмом, тотемизмом, колористической феерией. И на полотне «Добрый вечер!» в «фовистском» пейзаже в светло-зеленых сумерках изящно полусклонен нежный овальный женский лик, на фоне яростно алой горной гряды, обрамляющей синеву озера в темнеющей долине. У «Продавца дынь» на прилавке – «гогеновский», воистину запретный плод – хищный, манящий, алчный! Кажется, он вот-вот поглотит человека, втянет в сахарное опасное нутро… А по таинственной «Дороге домой» ступает багряный буйвол с размашистыми рогами полумесяцем. Оранжево-голубое солнце заливает золотым светом дерево, отбрасывающее на дорогу фиолетово-пурпурную бархатную тень.

Благодаря этой символике цвета и рисунка в голову приходит сравнение: «Русский Гоген!»

Война красок

Композиции художника, статичные и контрастные по цвету, глубоко эмоциональны и одновременно декоративны. На его полотнах краски чаще всего сливаются в благодатный аккорд – но порой его полотно превращается в поле боя, где сталкиваются цвета-антагонисты. На все той же картине «Добрый вечер» красный цвет «воюет» с зеленым. Красный и зеленый помещаются на диаметрально разных полюсах цветового круга. Когда они оказываются рядом, они друг друга дополняют, от соседства звучат ярче. Тем не менее война красного с зеленым была бы неизбежна, не будь «третейского судьи» – белого. Белого платка на голове у женщины.

Как уже говорилось здесь, Таджикистан для художника – родные пенаты и исконное «место силы». Тем не менее его жизненное кредо – места силы надо постоянно менять. Оттого самого себя В. Глухов величает «Качим-кермек», т. е. «Перекати-поле».

«Качим и кермек – два растения, растущие рядом в степи, – объясняет художник. – Когда они отцветают и высыхают, они сцепляются между собой, образуя шар, перекати-поле… Ведь и Гоген, прежде чем найти свой рай на Таити, жил то в Арле, то в Париже, то в туманной Бретани, то на Таити. Вот и я – такое же перекати-поле: то Тюмень, то Москва, то Питер. Или же Владимир…»

Город Владимир, где Глухов жил и работал четыре года, его поразил: «Как-то я пошел за сигаретами – и нечаянно отправился не в ту сторону, – рассказывает он. – Дом, в котором жил, стоит на третьей террасе реки Клязьмы, а опомнился я на навершии четвертой. Я, конечно, оглянулся – и замер… Аж дух захватило! На метр ниже меня пламенели белым огнем кусты сирени. Кисти цветов, особенно слепящие на солнце, тысячами своих лепестков, как крошечными пальцами, трогали все окружающее: и небо с быстро бегущими облаками, и светло-зеленый заливной луг перед самой Клязьмой, и синий холм на той стороне реки, и дома, деревья и кусты, и тянулись к моим глазам, обалдевшим от такой красоты! По всему этому благолепию быстро неслись волны теней от облаков. По правую руку, в просвете между домами с маленькими мезонинчиками на крышах, сиял Боголюбовский монастырь. Никогда еще не казался он таким близким! Монастырь то вспыхивал неземным светом, то погружался в светлую тень…»

Его восхитила тогда живопись художников владимирской школы: «Удивительно богатый у них цвет, яркий, феноменальный – оранжевоголубое солнце освещает яблоню, а на зеленой траве от нее фиолетовая тень. Этот фиолетовый – на самом деле красный, пурпурный! И во Владимире эти «гогеновские» краски – воистину реальны!»

Обратная перспектива – Бог

Еще со времен Суриковки художника волновала обратная перспектива, о которой писал о. Павел Флоренский. Ее суть художнику открылась во время археологических раскопок храма Окса – так по-гречески зовут Амударыо: «Мы сидели в палатке, была пыльная буря – «афганец». И внезапно, как бы ниоткуда, в меня вошла некая простая и грандиозная мысль. Я вдруг понял всей душой и всем существом, что прямая перспектива – это когда человек смотрит в мир. А обратная перспектива – Бог, смотрящий в нас. То было подлинное откровение. После него я стал лучше понимать работы Гогена, Петрова-Водкина, китайцев – у них у всех не художник вглядывается в природу, а природа в художника. Но еще до того меня отчасти втолкнул в это состояние мой отец». Глухов-старший никогда не поощрял занятия сына живописью. Но перед самым дипломом он зашел в его мастерскую и стал просматривать все наброски – а было их до трех тысяч.

Он все их пересмотрел, внимательно и неторопливо. И вынес вердикт: «Ну, таблицу Менделеева ты собрал. Однако синтеза я не вижу». Встал и ушел. После этого Владимир отложил защиту диплома на два года, чтобы подготовиться к нему по-настоящему. И тут произошло особое событие…