Кадавры

Он выпил три бутылки пива, заказал четвертую. Обычно мазать его начинало где-то после шестой. Обернулся и осмотрел зал, перед глазами уже плыло, но он быстро разглядел Сашу. Тот сидел за столиком с друзьями, парой молодых парней-подростков. Матвей прикинул их габариты — дрищи, опасность нулевая.

Он расплатился с барменом-братаном, вышел на улицу и пару минут стоял на холоде, проветривал голову.

Штрафстоянка была недалеко, если знаешь, где срезать, он дошел до нее пешком дворами. Открыл своим ключом вход в раздевалку, заглянул в подсобку, взял моток алюминиевой проволоки и далее, нырнув в технические помещения, вышел на закрытую на ночь стоянку. Тут были камеры, но Матвей знал, что они давно не работают, висят на столбах и смотрят слепыми линзами в пустоту. Начальник попилил деньги на установке и теперь в отчетах всегда указывал, что оборудование в ремонте не нуждается.

— «Лифан», похожий на катафалк…

Нужную тачку он отыскал быстро, на стоянке был всего один квадратный универсал. Обошел ее кругом, заглянул в окна. Согнул проволоку крючком и вогнал под стекло со стороны водителя, поерзал минуту, искал нужный зацеп, дернул вверх, дверь с щелчком открылась. Коробка лежала на полу под водительским сиденьем. Матвей достал ее, открыл и тихо выругался. Внутри лежал гвоздь. Особенный, с узорами на стержне.

— Бля.

Первым его желанием было вернуться в бар и сломать Саше лицо. Он-то надеялся, что в коробке именно наркота: грибы, или таблетки, или трава, или хоть что-то, чем можно закинуться и забыться. А тут — гвоздь.

Ему казалось, будет забавно — обчистить барыг, и, вскрывая их тачку на стоянке, он впервые за долгое время почувствовал драйв, удовольствие, адреналин. А теперь, вернувшись домой, сидел уставший, смотрел на украденную коробку, и душа наливалась тоской и хотелось выть.

Раздраженный и злой, он лег спать.

Ему снилась мигрень. Очаги мигрени расцветали на висках и над бровями. Именно «расцветали», это самое верное слово, потому что мигрень во сне ощущалась именно так — как бутоны цветов с черными лепестками. Цветы пробивались сквозь кожу и тянулись от лба к вискам и дальше, и в конце концов сошлись и сплелись на затылке, плотным обручем стянули голову. Во сне Матвей смотрел в зеркало, и ему казалось, что он видит их — бутоны боли, черные, похожие на тюльпаны. Там же, во сне, он лег на спину и сложил руки на груди и вдруг спохватился, что лежит в позе покойника, а так делать не стоит. Тюльпаны боли прорастали в его голову, и он уже с трудом соображал. Он все пытался вспомнить, почему нельзя лежать в позе покойника, помнил только, что нельзя. Хорошо бы все-таки позу как-то сменить. Он открыл глаза и увидел Дашу, она стояла у изголовья кровати и тихо напевала что-то себе под нос, на ресницах ее блестели кристаллики соли. Матвей хотел протянуть руку, коснуться ее, но не мог даже пальцем пошевелить, тело не поддавалось, оно как будто вросло в кровать. Он вспомнил, как Даша однажды спросила, есть ли у него любимая песня. Или нет, не так. Она спросила по-другому. Она спросила: если бы песню можно было взять с собой в путешествие, как талисман или оберег, какую он выбрал бы? Он ответил тогда, что взял бы что-нибудь из «Касты»[8] — «Вокруг шум» или «На порядок выше», и спросил у Даши про ее выбор, и она ответила — что же она ответила? Он все пытался вспомнить, но не мог. И теперь во сне он слышал, как она поет эту самую песню, слышал ее мелодию каждую ночь, но, проснувшись, как это и бывает со снами, не мог вспомнить ни одного слова, только пару аккордов. Бутоны боли цвели в висках и в затылке, отцветали, сбрасывали лепестки и высыхали, но на месте высохших тюльпанов тут же прорастали новые. Он слышал пение в слоях темноты, хотел позвать на помощь, но язык не слушался. Он отчетливо ощущал, что он теперь не человек, он — чернозем, питательный слой, и прекрасные черные бутоны мигрени растут из него как цветы из удобренной земли.

Когда он, наконец, проснулся, в спальню сквозь щель между шторами уже пробивался предутренний тусклый свет. Он лежал на кровати, поверх одеяла, в позе покойника, весь мокрый, липкий от пота.

— Приснится же…

Поднялся, доковылял до кухни, открыл холодильник, похмельно сощурившись, вслепую, по памяти нашарил бутылку пива в дверце, сорвал крышку ударом о край стола, сделал глоток, прополоскал рот, сплюнул в раковину и начал пить, запрокинув голову, совсем как в рекламе «Цилинь-Колы», стоя в одних трусах в желтой полосе света из открытого холодильника. Убирая бутылку обратно, он почему-то вспомнил, что в «Криминальном чтиве», когда герои открыли чемоданчик, из него тоже ударил свет, совсем как из холодильника. Мысль о чемоданчике, впрочем, не задержалась в его голове надолго. Он уже собирался выходить, сидел на пороге и надевал ботинки, когда в кармане забился в припадке телефон.