Кадетство. Выбор

Услышав последнюю фразу, Макаров резко обернулся, нахмурился. В его глазах появился блеск, которого раньше никто в нем не замечал.

Может, поэтому кадеты молча расступились, пропуская Макса вперед, когда тот, тяжело ступая, прошел к окну.

— Во-первых, ты сейчас говоришь о преподавателе Суворовского училища, которую зовут Полина Сергеевна Ольховская, — Макаров подчеркивал каждое свое слово, — А во вторых, живо слезь с подоконника.

Сконфузившись, Авдеев оглянулся в поисках поддержки, но напрасно.

Кадеты признали право Макарова командовать.

Тогда, чтобы не потерять лицо, он, скривившись, спрыгнул на пол, вытянулся во фронт, выбросил вперед руку и проорал:

— Вошел фюрер — все встали! Да, мой фюрер! Зиг хайль! Зиг хайль!

Но вдруг, заметив что-то, быстро опустил руку и покраснел. Проследив за его взглядом, суворовцы увидели Кантемирова. Тот стоял посреди казармы, дрожа от гнева. Боясь не совладать с собой, прапорщик судорожно сжимал и разжимал кулаки, прибивая Авдеева взглядом к месту. Наконец, Кантемиров обрел дар речи:

— Суворовец Авдеев! Ты знаешь, в каком году были созданы суворовские училища? — спросил он глухо.

Бледный как полотно, Авдеев пробормотал:

— В тысяча девятьсот сорок третьем году… Кажется, — добавил он, заметив, что лицо прапорщика не прояснилось.

— А что, как тебе кажется, было в сорок третьем году?

— Великая Отечественная война, — уже увереннее ответил Авдеев.

— Да, Авдеев, Великая Отечественная война, — неожиданно грустно подтвердил Кантемиров, — А первыми суворовцами стали дети погибших на этой войне офицеров.

Ребята, поникнув, молчали.

— Но для вас, я вижу, это пустой звук? — прапорщик огляделся.

Кадеты старались не смотреть друг на друга.

Когда Кантемиров увел Авдеева, все почему-то сразу поняли, что он с ними больше учиться не будет. И каждый, конечно, подумал о себе.

Многие решили, что несправедливо из-за такой ерунды выгонять человека. Но были и такие, кто не считал поступок Авдеева ерундой.

Например, Синицын.

Дед Синицына ушел на войну как раз в сорок третьем, когда ему едва исполнилось восемнадцать. Вернулся с медалями и, говорят, совершил какой-то подвиг, но никогда, даже когда внук сильно его просил, дедушка не рассказывал про войну. И это его молчание произвело на Илью куда большее впечатление, чем иные истории.

Еще маленьким Илюша 9 мая выходил с родителями на улицу и всматривался, со страхом и благоговением, в старые слезящиеся глаза ветеранов. Они шли с гвоздиками, одетые при полном параде и казались такими чужими и потерянными. Словно сегодня вовсе и не их праздник. Словно и не для них Кобзон поет «День Победы». Словно и не нужны они здесь со своей старостью, своими воспоминаниями, которыми только омрачают чудесный майский день, да и сам праздник тоже.

Однажды отец вручил Илье гвоздику и легонько подтолкнул его к одиноко сидящей на скамейке старушке. Растерянно посмотрев на родителей, мальчик тем не менее не ослушался, а несмело подошел к женщине и испуганно протянул ей цветок. Протянул и тут же убежал.

Но впоследствии он часто выходил в этот день на улицу, только для того, чтобы найти кого-то, кому, может, сегодня его цветы очень нужны.

Поэтому Синицын, не задумываясь, принял сторону Левакова, который яростно защищал прапорщика, отбивая атаки Сухомлина и Петровича.

— Грош нам цена, — почти кричал он, — если даже мы, суворовцы, не будем за свои слова отвечать! А Авдеев не просто что-то там сказал, — Андрей пренебрежительно помахал рукой, — он ветеранов оскорбил! Им и так довелось — вся молодость насмарку! И что в итоге? — Леваков чуть не плакал от злости, — Молодые сопляки, вроде Авдеева, Гитлеру честь отдают!

Сухомлин поморщился:

— Сколько пафоса, Лева! Ты о войне не больше Авдеева знаешь.

Конечно, мы все понимаем значение Великой Отечественной войны в истории России. Но ведь прошло уже больше шестидесяти лет!

Необходимо жить дальше. Авдеев, на мой взгляд, стал жертвой политических репрессий, — Сухой поправил очки, — Всем известно, что к концу четверти надо убрать двадцать человек. Вот они и убирают.

— Именно, — поддакнул Петрович, — Таким, как Авдеев, легко пинок под зад дать. Не то, что некоторым, — и он многозначительно глянул на Макса.

Макс внутренне весь вскипел, но промолчал.

Синицын, который какое-то время задумчиво молчал, сказал наконец:

— Вот ты, Сухой, говоришь, шестьдесят лет прошло. А ты знаешь, что некоторые до сих пор могилы своих родных ищут? Ты представляешь? До сих пор!

Сухомлин пожал плечами и сочувственно посмотрел на Илью.

— Ты о чем. Синица? Это уже история. И мы должны относиться к ней соответствующе. Снисходительно и с уважением.

Андрей подбежал к Сухомлину с таким видом, что тот на секунду испугался и даже попятился. Но Леваков не собирался его бить, он просто встал вплотную и начал грудью теснить Сухого к окну.

— Снисходительно, говоришь? С уважением, говоришь? — Он начал заикаться, но от этого не казался смешным, а, напротив, выглядел очень грозно. — Да ты сам-то, Сухомлин, что сделал в жизни, чтобы на НИХ снисходительно смотреть?

Тот примиряюще поднял руки: