Кадис

Но и последнее замечание дона Диего не заставило меня покинуть наш наблюдательный пункт. По счастью, донья Мария не заглянула к нам; первым долгом она отправилась к себе в спальню, а уже оттуда перешагнула роковой порог и попала в комнату, где разыгрывались веселые комедии, которым суждено было закончиться драмой. Мы притаились, и это позволило нам, оставаясь незамеченными, все слышать, но что-либо увидеть было невозможно. В комнате на миг воцарилась могильная тишина, наконец прозвучал суровый голос графини:

– Что здесь творится? Инес, Асунсьон, Пресентасьон… алтарь в беспорядке, на полу валяются платья… Дети, что случилось? Вы задыхаетесь, ваши лица пылают… Вы дрожите? В чем дело, сеньор дон Пако, что тут происходит?.. Ах, я не верю своим глазам, ваша одежда разорвана… Сеньор дон Пако, сеньор воспитатель, откуда этот кровоподтек на вашей щеке?.. А ваш парик? Похоже, что вы снимали им паутину с потолка.

– До… до… дорогая сеньора донья Мария, – пролепетал бедняга, заикаясь и всхлипывая, противоречивые чувства разрывали его сердце, – я не в силах долее молчать… Совесть не разрешает мне скрывать… Вот уже со… со… сорок лет, как я ем хлеб в вашем доме, я не смею…

Рыдания прервали его слова.

– Что означают эти слезы? Что сделали молодые девушки?

– Сеньора, – произнес наконец дон Пако, рыдая и сморкаясь, – они меня били, толкали, они… Асунсьонсита изображала даму на прогулке; Пресентасьонсита танцевала соронго и сарабанду…[83] Потом на улице появился кабальеро и, заглянув в окно, бросил через решетку вот эту записку.

Все разом стихло; настала невыносимо томительная тишина, как это бывает перед пушечным залпом, когда огонь уже поднесен к фитилю. Немой ужас передался нам на расстоянии, нас охватила дрожь, словно в предчувствии землетрясения. Послышался легкий шелест бумаги, развернутой рукой доньи Марии, и вслед за этим до нас донесся удивленный, гневный и негодующий возглас:

– Письмо от лорда Грея!.. Неслыханная дерзость! Для кого из вас брошена в окно эта записка? Здесь стоит: «Моя обожаемая возлюбленная, если твои обещания не призрачны…» Нет, нет, я не в силах читать подобные непристойности! Кому из вас предназначено послание лорда Грея?

Никто не ответил, в комнате по-прежнему царила мертвая тишина, которая, казалось, предвещала конец света.

– Тебе, Пресентасьон? Тебе, Асунсьон? Или тебе, Инес? Отвечайте немедленно. Милосердный Боже! Если мое дитя, если одна из дочерей, рожденных мною, дала мужчине повод обратиться к ней с подобными словами, я лучше предпочту видеть ее мертвой и умереть самой вслед за нею, чем снести такое бесчестье!

Заклятие прозвучало, как голос минувших веков, поднявшийся в защиту опозоренных потомков. В ответ ему раздались глухие рыдания дона Пако, который дал волю горестному раскаянию и великодушию, уже охватившему его сердце.

– Сеньора, ваша милость, – пролепетал он, всхлипывая и сморкаясь, – простите детей. Здесь произошла роковая ошибка. Какой-то бездельник шатался тут поблизости. Девочки и словом с ним не обмолвились.

– Полагаю, – процедила донья Мария, и в гневе не терявшая своего достоинства, – мне не придется производить дознания, дабы установить, к кому обращено это любовное письмо. Оно предназначено тебе, Инес. Я уже давно подозревала…

Снова молчание.

– Отвечай, – продолжала донья Мария. – Я имею право знать, как ведет себя будущая жена моего сына.

И тут я услышал голос Инес, которая внятно и без особого смущения ответила:

– Да, сеньора, лорд Грей написал мне. Простите меня.

– Так это ты!..

– Я не виновата… Лорд Грей…

– Свел тебя с ума, – закончила донья Мария. – Нечего сказать, образцовое поведение для девушки с твоим положением! Ради бога, Инес, опомнись, подумай, ведь ты наследница одного из лучших семейств Испании! Возможно ли, чтобы юная девица, которой предстоит замужество… Мне хорошо известно, что ты увлечена светской жизнью. Ведь недаром мы судили тебе выйти замуж и занять высокое положение при дворе. А что, если бы по дьявольскому наущению я положила тебе стать монахиней или остаться в девицах?.. Несчастное создание! Я содрогаюсь при одной мысли об этом.

Я был настолько потрясен, что даже не задумался над странными идеями доньи Марии.

– Не я вырастила тебя, – продолжала она, – получи ты воспитание в моем доме, ты вела бы себя иначе.

– Матушка, – сказала Асунсьон, заливаясь слезами, – Инес никогда больше не совершит подобного проступка.

– Молчи, безрассудная. Придет время, я займусь вами, ведь дон Пако говорит, что вы танцевали и пели.

– Ах, нет, сеньора, никаких танцев и песен не было, я пошутил! – воскликнул бедный наставник, подавленный яростным гневом своей госпожи.

– Зачем ты принесла сюда эти платья? – спросила графиня у Инес.

– Чтобы сестры посмотрели на них. Я их уберу, сеньора, и больше не стану их показывать, – смиренно ответила Инес.

– Какое непростительное ребячество! Неужели ты не понимаешь, что если тебе годятся эти наряды и украшения, то им не следует даже смотреть на них. Твое поведение переходит всякие границы приличия.