Кадис

Молодые девушки предстали перед нами в дезабилье, как назывался подобный наряд в ту пору, когда испанцы не меньше, чем нынче, страдали французоманией. Повинуясь моде, эти прелестные юные создания были, как говорится, едва прикрыты; ни одна самая терпимая и беспечная мать не разрешила бы своим дочерям появиться в таком виде перед мужчиной, будь он даже ее близким родственником. Как я уже говорил, все три девушки были очаровательны и выглядели в этот момент куда красивее, чем на вечерних приемах. Опьяненные свободой, они раскраснелись и в бурном веселье кружились по комнате, оглашая воздух сладкозвучным щебетом.

Если желаете, я скажу вам по секрету, чем они занимались, но только по секрету, – ведь узнай донья Мария, что глаза смертного видели ее юных питомиц в подобном наряде, а уши мужчины слышали, как одна из них пела сегидильи, ее сердце разорвалось бы на части, и, сгорая от стыда, она погребла бы себя навеки в склепе своих предков. Но разрешим себе эту вольность и поведаем о том, что нам довелось украдкой подсмотреть из соседней комнаты. Инес – а именно на ней прежде всего остановился мой взор – стояла на страже у оконной решетки, поглядывая то на улицу, то на девушек в комнате, готовая поднять тревогу, если из-за угла вдруг выплывет величественная донья Мария с ее пронизывающим грозным взглядом.

Я отчетливо слышал голос Инес:

– Не сходите с ума… она вот-вот вернется.

Пресентасьон, младшая из сестер, находилась как раз посреди комнаты. Вы, может, думаете, что она молилась, шила или занималась еще каким-нибудь серьезным делом? Ничуть не бывало, она плясала, да, сеньоры мои, плясала – и с какой пленительной грацией! – сапатеадо и соронго[78]. Я был поражен, увидев, что это создание умеет двигать бедрами, ногами и руками с таким озорством и изяществом, как это делают самые искусные плясуны из Трианы[79]. Разгоряченная танцем, она прищелкивала пальцами, изображая треск кастаньет, а ее звонкий нежный голосок выводил томно и протяжно:

У себя в саду, дорогая,
я сорвал апельсин, посмотри.
Но прошу, не вонзай в него ножик —
бьется сердце мое внутри.

Асунсьон, старшая сестра, менее пикантная и изящная, чем Пресентасьон, но зато с более законченными чертами, более серьезная – одним словом, гораздо более красивая, надела драгоценности и украшения Инес. Она выбрала на алтаре большую бумажную розу и торжественно приколола ее к волосам, затем взяла три вары тончайших бельгийских кружев, уже выцветших и пожелтевших от времени, но таких воздушных, что казалось, будто их сплели пауки или мушки, и, взмахнув ими, подбросила вверх грациозным движением сеньоры, и кружева легли ей на голову, плечи так изящно, словно она всю жизнь только и делала, что разгуливала весенними вечерами по улице Анча, площади Сан-Антонио и аллее Кармен.

Я даже испугался, наблюдая за подобным превращением, меня поразила необыкновенная красота Асунсьон, когда я увидел, как подчеркивали, оттеняли ее все эти привлекательные вещицы, придуманные на потребу прекрасного пола. И как умело пользовалась ими Асунсьон для украшения своей особы. С каким редким талантом помещала она каждую из этих вещей именно туда, где ей надлежало быть, как того желали и требовали самые суровые законы эстетики.

Уложив на голове шелковые кружева, она вдела в свои крошечные ушки самые красивые серьги, какие когда-либо выходили из рук искусного ювелира. Затем стала разглядывать помещенный за стеклом эстамп с изображением чистилища, наполненного душами умерших, дьяволами, огнем, змеями, жабами, крокодилами, жерновами, сковородами, жаровнями и прочим, – девушке, как видно, хотелось посмотреться в зеркало, а другого стекла, способного заменить это, в комнате не было. Асунсьон повернулась, чтобы взглянуть, как лежит сзади юбка, потом взяла веер, он с легким треском раскрылся в ее руках, и нашему взору предстал населенный амурами небосвод; обмахиваясь веером, радуясь и своей затее, и веселому смеху зрительниц, Асунсьон принялась расхаживать по комнате.

При виде столь неслыханного нарушения всех приличий достопочтенный дон Пако решительно шагнул в комнату девушек.

– Что это значит?! – воскликнул он. – Асунсьонсита, Пресентасьонсита, вот вернется ваша матушка, я ей все расскажу, как есть все.

Пресентасьон прервала пение и, схватив гувернера под руку, сказала:

– Миленький дон Пакито, обещаю расцеловать тебя, только ничего не говори матушке.

И, недолго думая, она чмокнула наставника в сухую, сморщенную щеку.

– Меня не подкупить поцелуями, девочка, – ответил старик, тщетно стараясь сохранить суровость. – Ступайте по местам – за рукоделие, за книгу. Асунсьонсита, маленький чертенок, что вы себе разрешаете?

– Молчать, сеньор грубиян, – ответила Асунсьон с неподражаемой улыбкой.

– Старое чудовище! – подхватила Пресентасьон, шлепнув гувернера по щеке своей нежной ручкой.