Кадис

Добровольцы четырех линейных батальонов назывались «попугаями» по красному цвету своих мундиров. Значительно проще была форма батальонов легкой пехоты; их называли «патронташниками» по кожаному поясу, в котором они носили патроны. Другие – любители зеленого цвета – звались «зеленщиками»; впрочем, существует мнение, будто свое прозвище они получили как жители Пуэрта-де-Тьерра и других предместий Кадиса, где произрастают овощи. Носильщики и ремесленники входили в артиллерийский полк, и так как для своей формы они выбрали цвета лиловый, красный и зеленый, сочетание которых напоминало епископское облачение, их так и прозвали «епископами», причем эта кличка сохранилась за ними на все время войны. Пехотинцы, более скромные, одетые в простые костюмы незатейливого покроя, стали известны под кличкой «петрушки», а серьезных и важных бойцов городского ополчения окрестили «индюками» за их черный мундир с алым воротником. В общем, все отряды получили самые неожиданные наименования, и даже отряд, сформированный из польских перебежчиков[96], звался не польским, а «полякским».

Все эти бесчисленные «попугаи», «епископы», «петрушки» и «индюки» в свободные от службы часы высыпали на улицу Анча и площадь Сан-Антонио, называвшуюся в ту пору «Дамским заливом»; служба в Кадисе была вообще менее тягостной и опасной, чем в Сарагосе.

Их разноцветные мундиры вместе с формой наших и английских регулярных частей составляли самую веселую и пеструю смесь, какую только можно вообразить; добавьте к этому, что дамы отказались от черных туалетов и выходили на прогулку в нарядных платьях из белого, желтого и розового атласа, набросив на голову белую или черную мантилью и приколов к волосам, за неимением цветов, ленты цвета государственного флага и кокарды, – и вы сможете сами судить, до чего прекрасна была улица Анча; ведь если бы даже она обезлюдела, покинутая оживленной праздничной толпой, то и тогда, благодаря своим великолепным домам с разукрашенными балконами и цветными стеклами, она выглядела бы красивее всех улиц в наших южных городах.

Итак, на улице Анча меня, как обычно, встретили знакомые лица и оглушил шум голосов. Все спешили поделиться друг с другом впечатлениями дня:

– Слыхали, что пишет сегодня «Торговая газета»?

– Как же, она называет злодеями всех сторонников реформ и предвещает близкий час расплаты, когда епископ де Оренсе наденет кандалы на тех негодяев, которые грозят ему судом за отказ принести присягу.

– Однако эта «Торговая газета», враг свободы печати, дает волю языку.

– Зато как здорово отчитал ее сегодня «Листок»! Он пишет: «Для церковных крыс, противников света и разума, нет в мире лучшего освещения, чем костры инквизиции».

– Еще больше ей попало от «Испанского Робеспьера», который заявил: «Рухнет ветхое здание романо-мавританской готики, а его попечители останутся у разбитого корыта, – эти совы, эти нетопыри, эти зловредные мошки, которые…

…гасят лампы и масло пьют».

– Теперь посмотрим, что пишет «Листочек».

Из кармана на свет божий появился влажный от типографской краски куцый газетный листок, своего рода придаток к большому «Листку», его юный потомок, повествующий о событиях в кортесах.

– «После выступавшего со своим обычным красноречием сеньора Аргуэльеса воздух внезапно огласился телячьим мычанием: это Остоласе взбрело в голову – под смех трибун, под гам и шум галерки – защищать толстопузых ханжей и лиходеев, живущих за счет церковных доходов».

– Право, он еще слишком снисходителен к ним.

– Нас они обзывают еретиками и тупоголовыми.

– Сил нет терпеть эту сволочь! Пора поставить виселицу в «Дамском заливе» и вздернуть всю свору, начиная с попов и кончая знатью.

– Дайте сперва расправиться с Сультом[97], а уж потом мы, «патронташники», наведем такой порядок в Испании, что любо будет смотреть. Слыхали что-нибудь о лорде Грее?

– Он где-то около Бадахоса.

– Массена[98] отступает из Португалии.

– Французы оставили Кампо-Майор.

– Кастаньос вот-вот встретится с Веллингтоном.

– Сеньора донья Флора де Сисньега, разрешите пожелать вам всяческих благ.

– Вам также, сеньоры «попугаи», и вам, лорд Грей. Доброго здоровья, сеньор де Арасели, весьма сожалею, что вас так трудно заполучить к себе в дом.

Одновременно с доньей Флорой передо мной вырос лорд Грей.

В голосе доньи Флоры я, к своему большому удовольствию, уловил укор. Обмениваясь приятными словами и всевозможными любезностями, мы пошли следом за дамой, словно свита ее придворных.

– Сеньоры, – сказала донья Флора, – свобода печати доставит нам немало огорчений. Вы видели, как «Политический ревизор» вмешивается в мои дела и позволяет себе судить и рядить, бывают ли у меня на приемах философы и якобинцы. Можно подумать, что в числе моих друзей найдется хоть один, кто не заслуживает глубочайшего уважения. Правда, бессовестные газетчики не посмели назвать моего имени, но всем и без того понятно, в кого направлены их стрелы.