Кадиш.com

Балкон, на котором он оказывается, — такой же, как у Хеми. Но там, где следовало быть квартире, — величественный и замысловатый дом. А разве не так все обстоит в Нахлаот?! Разве не так Шули всегда описывает этот район? Никогда заранее не знаешь, какие чудеса таятся за заборами там и сям.

Шули входит в дом и обнаруживает, что внутри здание даже обширнее, чем казалось снаружи. Бродит по лабиринту коридоров, причем Шули точно знает, когда свернуть, а когда идти прямо, когда подняться по лестнице, когда спуститься. Идет — словно скользит, как на автомобильной камере по реке, пока не выплывает в устье сновидения.

Из-за миквы и из-за белого китла, подаренного ему в качестве дорожного костюма, Шули предполагает: когда он повернет ручку внушительной двери, когда войдет в комнату за дверью, он обнаружит Небесный Суд, о котором говорил рав Кац. Должно быть, это Бейт Дин Шамайим[112], спустившийся с горних высот, чтобы выслушать его свидетельские показания, изобличающие Хеми.

Хоть колени дрожат, и с этим Шули ничего не в силах поделать, он старается кое-как выпрямиться в полный рост и вбегает в дверь.

Какое разочарование: тут его не ожидают раввины, нет тут никаких судей и нет — он поднимает глаза — небесной галереи для публики, откуда наблюдали бы за судебным заседанием души с сайта kaddish.com.

Там ждет только один из тех, кто пострадал от Хеми. Шули с облегчением видит, что это его отец с негнущимися руками, с оттопыренными пальцами, примостившийся на высоком табурете. Шули ничуть не изумляется тому факту, что и сам лишился локтевых суставов.

Отец тепло улыбается, больше походит на ангела, ближе к образу Божьему, чем в прежнем сне. Шули радуется — ведь отец этого определенно достоин, — но одновременно печалится, потому что такая внешность, очевидно, отличает усопших. Отец тоже в китле с широкими рукавами и расходящимися фалдами, пояс туго завязан. Точно такой же отец надевал на их семейные седеры — даже пунцовые пятна, оставшиеся от давнишних Песахов, на месте. Это напоминает Шули о еде, и он оглядывается: не вернулся ли пиршественный стол? В комнате ничего нет, и поскольку еды и напитков нигде не видно и поскольку они с отцом оба в белом, — да, вполне возможно, сегодня Йом Кипур, День Покаяния.

Вместо приветствия Шули говорит отцу: «Мне тебя так не хватает», и «Жаль, что ты не увидел моих детей, дети у меня такие хорошие», и «Как приятно видеть тебя сегодня, ты выглядишь таким… таким отдохнувшим».

— Сегодня? Но здесь нет дней, — говорит его отец своим прежним голосом, своими прежними губами и своим прежним, обычным языком, расположенным на своем обычном месте.

Слышать, что отец разговаривает, а не издает давешние жуткие птичьи крики, так приятно, что у Шули льются слезы.

— Я рад побыть с тобой, — говорит Шули. — А еще я заволновался, что сегодня Йом Кипур.

— Не из-за чего волноваться. Каяться полезно. Если никто из живых так никогда за тебя и не заступился, есть утешение в том, чтобы принимать меры для очищения души. Что плохого в нескончаемом посте?

«Нескончаемый»? Раньше он такого не говорил. У Шули ноги подкашиваются.

Он ищет, куда бы присесть, но здесь ничего нет, кроме табурета, на котором сидит отец.

Бросившись к ближайшей стене, чтобы к ней прислониться, Шули пытается смотреть бодро, скалясь как дурак. Да, да, как тебе хорошо! Как хорошо, что у тебя есть предназначение, есть цель в твоей не-жизни!

— Абба, это и правда так, все время — воздержание от еды? Никаких пиров, даже с распрямленными руками?

Отец говорит ему, что так и есть, неизменно, а потом оглядывает свои руки без локтей как-то обеспокоенно, словно раньше не замечал этого нюанса.

Чего никак не возьмет в толк Шули — как вообще возможны такие обстоятельства.

Один земной год — так им всегда говорили, так он сам говорит ученикам. Максимальный срок, отведенный душе на искупление грехов в загробной жизни. И тем не менее спустя двадцать лет — вот его отец, застрявший в неизменном состоянии капары[113].

— Одиннадцать месяцев кадиша. Один год судебного разбирательства, — цитирует Шули галаху наизусть. — Это… это против правил!

Отец отмахивается от наивных домыслов нижнего мира.

Когда локти отсутствуют, на взмах этой руки, на раздувающийся рукав китла смотреть так же больно, как в прошлый раз на язык-копье, метавшийся во рту.

— Максимальный срок — все равно год, — говорит его отец. — Вот только без дня и без ночи, которые знаменовали бы перемены, без сына, который прилежно читал бы кадиш, чтобы умолкнуть через одиннадцать месяцев, как нам узнать, когда завершится суд — узнать без таких сигналов?

Шули, уже вспотев, говорит:

— Я все исправлю, абба. Не волнуйся. Для тебя и для всех остальных. Я исправлю.

— Исправишь? — говорит отец, и до чего же счастливое у него лицо. — Для всех нас? Для всех двух тысяч восьмисот? Голод — он, надо признать, изнуряет.

— Исправлю. Обещаю тебе. Для всех двух тысяч семисот девяноста четырех.