Кадын

– Лежит в моем шатре. Ее мать с младшими в стане, она у меня живет. Я могу провести тебя. Я связал ее, царевна. Она хотела себя убить. Говорит, что Луноликой матери девы не живут после такого позора.

– Она права, но ее посвящение не закончено. Передай ей, что я освобождаю ее от обета. Пусть живет. Передай, что буду просить отца найти ей хорошего мужа. Это все.

Я замолчала. Талай смотрел на меня странно – впервые смотрел как на властелина, а не на девочку. С недоумением, горько.

– Поверь, Талай, это все, что я могу для нее сделать. – Я хотела сказать это мягче. Но вышло плохо. Я сама не знала, как себя в тот миг вести.

– Ты не пойдешь к ней, царевна? Ты можешь сказать это ей сама.

– Нет. Я не смогу сказать ей этого, ты сделаешь лучше. Она не просила тебя что-то мне передать?

Он молча мотнул головой.

– Не думал я, что ты поверишь, царевна, – сказал он горько.

– Я не верю, Талай. Можешь сказать ей об этом. Но люди поверят и будут помнить. Дурная память живет долго, и я не могу привести ее за нами в чертог Луноликой.

Он молчал, на меня не глядя. Люди разошлись, сказителя тоже не было. По поляне гуляли в темноте пары, слышались песни, смех, беготня. Все мне казались счастливыми и беззаботными. Не такими, как я.

– Наверное, ты права, царевна. Завтра пойду к царю, буду просить разрешить мне бой с Ануем. Если оставить его слова без ответа, люди сочтут это правдой.

Я кивнула. Я понимала, что больше нам не о чем говорить, но хотела побыть с ним еще. Мы стояли в темноте, не глядя друг на друга, и я подумала тогда, что мы впервые наедине и больше, верно, не увидимся. Однако все, что я чувствовала в тот момент, – только горе от потери доброй Согдай. Мне вспомнились наши с ней вечера, теплая, тихая дружба и ощущение тайны, что нас объединила, – и только тут сумела я понять, что это была за тайна: глубинное чувство любви мы носили с ней вместе. Моя любовь к ее брату на нее саму падала как отсвет. А ее любовь к Аную была – догадалась я, хотя не смогла бы понять как, но все – и разговоры ее, и намеки, и смущение – говорило за то. И если Ануй знал это, догадывался, тем больнее и горше должно быть моей Согдайке его предательство.

Я подумала так – и хотела пойти к ней, утешить, уже потянулась было к Талаю, чтобы сказать: «Проводи к сестре», – но встретила его глаза в темноте, такие знакомые, и отшатнулась. Словно со стороны увидала нас: а вдруг догадался бы кто о чувстве, что скрывала я даже от себя? Нет, прячь, прячь ото всех хвост, лиса! Без того много толков про мою у него учебу. Уж лучше мне не видеть его вовсе, уж лучше не появляться на людях с ним!

– Ты передашь сестре? – только и смогла я вымолвить. Он кивнул. – Прощай же. – Я развернулась и бегом пустилась прочь.

Долг, доля да совесть – стучало в висках, и слезы закипали на глазах. Долг, доля да совесть – все, что у меня есть. Я воин Луноликой. Не дева. Не человек.

Грудь схватывало болью.

Но мне тот праздник еще не все преподнес подарки. Задыхаясь, пытаясь удержать горячие слезы, со смущенным сердцем и дурной головой бежала я в темноте. Ноги вынесли к царскому шатру. У костра сидели люди из нашего стана. Еще издали я узнала голос Ильдазы. Она смеялась и шутила. Ак-Дирьи отвечала ей, а другие хохотали.

– И вот что я думаю, подружка: разрешают ли Луноликой матери деве спускаться в стан, на парней хоть бы издали посмотреть? – громко и весело говорила Ильдаза. – Наверное, разрешают, иначе с чего бы охотники складывали сказки про Лесную Деву, что зимой их преследует, – и во сне, и наяву? Верно, и мы с тобой, подруга, будем так, по деревьям, из-за камней на охотников охотиться.

Новая волна хохота охватила людей, когда Ильдаза вдруг стала изображать, как выслеживает кого-то из-за ствола дерева. Лицо ее, еще в краске, которая особенно ярко выделялась при свете костра, было так серьезно и в то же время так смешно, что напомнило мне Ануя в доме Антулы. Сама вдова тут же сидела, улыбалась со всеми, и это совпадение еще сильней меня поразило, и самой мне непонятная ненависть вдруг взметнулась в сердце.

Ильдаза, как увидала меня, в лице изменилась. Люди потом говорили, что была я бледна, будто встретила ээ-борзы. Я же помню только, как Ильдаза сказала: «Э, верно, царевна с дурными вестями идет», – после чего я стала говорить и говорила без умолку. Слов в памяти не осталось – очень хотела их позабыть. Всю свою усталость от этих шуток и разговоров, все раздражение на Ильдазу и Ак-Дирьи, всю боль за Согдай и потерю Очи, всю ненависть на людскую злобу, зависть – все это в слова я тогда вложила.

Ильдаза сперва смотрела на меня растерянно, а потом ее лицо стало каменным. Она заговорила, когда я замолчала. Мне стыдно вспоминать о той ссоре. Никогда прежде и никогда после не вела я себя так. Люди, бывшие у костра, стали тихонько уходить, чтоб на них не попало наше зло.

Все кончилось тем, что Ильдаза сказала, глядя мне в глаза:

– Может, Согдай и не повезло, но я рада за нее, что ты ее отлучила. А я сама ухожу. Мне нечего делать там, где я быть не хочу, с вождем, которого над собой не желаю.