Кадын

– Пойдем теперь. – Он спустил ноги с ложа. – Покажу тебе, откуда приходят клинки!

Я думала, кости больны у Бара-Атоя, потому и сидит в доме. Но походка его была тверда и легка, а стан прям. Высоким и сильным оказался он, и я бы отстала, не прибавь шага.

Тропа быстро вывела за стан и пошла по плечу пологого холма, потом спустилась пониже и вдоль ручейка заструилась в распадок. Собирались сумерки, но дядя хорошо знал дорогу и не сбавлял шага, хоть и сейчас не поднял плата с лица, и я не понимала, как он различает тропу.

– Что отец? – спрашивал по пути. – Хорошо ли живет, легко дышит?

– Легко, – кивнула я.

– По зверю ходит, куниц, соболей, горностаев, верно, бьет?

– Нет, он по пастбищам ездит, к охотникам на деляны, сам давно не зверует.

– Э, тоже состарился Арактас. Когда-то мы вместе ходили зверовать зимой. Вольные были тогда воины, с первым снегом и до ранней весны пропадали в горах. Ни горы, ни пастбища, ни жены нас не держали. А теперь я и рад бы побежать в лес по снегу, да духи все отняли, оставили одну долю: вот, дед, сиди и носом гору рой. Кто бы сказал мне такое раньше? Но духи умеют шутить над людьми.

Мы поднимались вверх по ручью. Лес отступил, каменистые стены стали сходиться ближе. Потом тропа отошла от ручья, поплутала по склону, забирая влево, а скоро я услышала те же звуки, что были в кузне.

– Слышишь: жизнь, – довольный, сказал Бара-Атой, и тут мы завернули за уступ и оказались на открытом склоне. Там стоял домик-кузня, а рядом, как черный глаз грифона, был лаз в пещеру. Слева от нее падал небольшой водопад – тот самый ручей, вдоль которого мы поднимались. Справа по склону были срублены все деревья, стук топора и сейчас стоял над горою.

– В железе новая жизнь, дева, – сказал Бара-Атой, и я подивилась, как изменился его голос: будто он помолодел, и мне представилось, как должны бы загореться под платом его глаза. – Железо – это кости древних людей. Себя ээ-торзы они отдали, чтобы сделали кости рудой. С железом человек перестанет быть человеком, но великим, сильнейшим, победителем над всем миром станет. Наш люд может еще сотни лет скитаться по свету, в кочевье не зная отдыха, но железо – вот то, говорю я тебе, что изменит когда-нибудь и наш люд, и облик мира.

Меня смутили его слова, но я промолчала. Думала, он поведет меня в кузню, но Бара-Атой сказал:

– Там, во чреве горы, рождаются клинки. По камню уже можно понять, каков будет меч в бою.

И пошел к лазу. Я – за ним. Пригнувшись, он шагнул в узкую и низкую щель в горе, и мы поползли, точно звери, на четвереньках. Было темно, но Бара-Атой двигался быстро, я еле поспевала, все время боясь удариться головой о потолок.

– Сейчас будет спуск, – услышала я голос дяди. – Садись и не бойся.

И тут я поняла, что он исчез. Я быстро добралась до места, где он только что был, и стала ощупывать землю. Рука наткнулась на вбитые колья, на них держался кусок кожи, спущенный вниз. Я села, оттолкнулась – и слетела, как по ледяной горе.

– Если тебе темно, – раздался голос дяди, – поищи светильник в углу.

Я снова подивилась таким его словам: тьма кругом была кромешная, хоть не открывай глаз, как же можно без света? Пошарила по полу и нашла три светильника – один полный и два пустых. Там же в мешочке лежали огненные камни и сухая солома. Потрудившись немного, я получила искру и свет.

Мы были в лазе, гораздо большем, чем первый: я могла стоять, лишь немного касалась макушкой потолка, но дяде приходилось нагибаться. Здесь было не холодно, но сыро. Серебристой пылью лежал на стенах иней.

– Идем, – сказал дядя, – гора не любит промедлений. Помни: мы у нее в брюхе.

Мне стало жутко от этой мысли. Подумалось, сколь же смелы люди этого рода, что не боятся каждый день сюда ходить. Дядя же уверенно двинулся вперед. Здесь было много ответвлений и поворотов, как помнил он их и разбирал дорогу, я не могла понять. Сперва старалась замечать их, но скоро сбилась. Дядя же лишь слегка касался кончиками пальцев стен и шел так, словно его кто-то ведет.

У одной развилки он остановился и прислушался. Откуда-то доносились удары, эхо путало звук в лазе. Он послушал и повернул налево.

– Мы с тобой в великой горе, девочка, – заговорил дядя опять молодым голосом. – Горы – как кобылицы: одна больше даст молока, другая меньше, одна крепких золотых рожает коньков, другая – негодных для боя и всех с белыми ногами. Это великая гора, уже столько клинков нарожала она, Ал-Аштара! Я сам открыл ее, и она платит мне сполна за то, что отобрала лицо. Это здесь я потерял его, девочка. Но я не виню ее: из дев тоже лишь та хороша, которая не дается без боя.

Он говорил об обычае, который уже иссяк, лишь в потешных боях на свадьбу сохранилась память о нем.

– Я победил гору, Ал-Аштара, – продолжал дядя. – Я нашел жилу. Обещал ей, что только оружие буду делать из нее. Так и делаю. Лучшие клинки, чеканы и зубы для стрел, так-то, Ал-Аштара.