Кадын

Удары, на которые мы шли, приближались, но вдруг дядя стал замедлять шаг и теперь всей ладонью скользил по стене, ощупывая ее то сверху, то снизу. То он вдруг наклонялся, брал мелкие камешки из-под ног, поднимал, нюхал, бросал и шел дальше. Его волнение передалось мне.

– Дядя, тебе посветить? Ты не знаешь дороги?

Но он не отвечал. Мы прошли еще немного, как вдруг он остановился и стал обеими руками ощупывать стену. Его ладони двигались быстро, то сходясь, то удаляясь почти на размах руки. Потом он вцепился в стену ногтями и стал драть ее, точно медведь дерево. Я испугалась. Решила, что духи вошли в голову странного Бара-Атоя, и он пытается вырыть выход. Я смотрела на него, понимая, что не знаю отсюда пути назад и не представляю, как позвать помощь, если дяде станет дурно.

Мне казалось уже, что он рычит. Мелкие камешки и пыль сыпались со стены из-под его ногтей, он стоял в ее красноватых клубах, черное покрывало жутко раскачивалось. Вдруг он прильнул головой к стене, фыркнул, вдохнул шумно, отпрянул – и крикнул:

– Э, сюда! Неси клевец, жила здесь!

Его голос так раскатился по лазу, что я решила: сейчас гора просядет и погребет нас.

– Сейчас увидишь! – продолжал дядя с рыком. – Я знал, что она откроется тебе. Тебя ээ-торзы любят, мне это мой дух сразу шепнул!

Он говорил быстро, сбиваясь. Из лаза послышались шаги, и выбежал человек в таком же переднике, как на кузнецах, с бритым лицом и бритой до середины головой. В одной руке у него был такой же тусклый светильник, а в другой – клювастый топор, похожий на чекан, но с обеих сторон одинаково длинный и заостренный. Дядя схватил его и стал бить в стену. Посыпались камни, пыль встала столбом, я отпрянула. Узкий проход мешал размахнуться, Бара-Атой ударял часто, время от времени клал руку в получавшееся дупло, потом снова бил.

Прибежавший человек стоял рядом со мной, с любопытством следя за дядей, иногда приподнимал светильник и пытался заглянуть в дупло. Это был молодой воин, жилистый и долговязый, волосы от макушки были собраны в две тощие косы. На левой руке, от плеча до локтя, был нарисован зверь, похожий на кабана, но длиннее и с хищными зубами. Ухо было выгнуто и походило на головку грифона. Я была уверена, что, если пригляжусь, различу и глаз. Такими головками, спрятанными в главном рисунке, наши люди почитали ээ-торзы, хозяина наших гор, и рисовались они только у тех, кто здесь родился, у стариков их не было.

– Аа! – вдруг с дикой радостью вскричал дядя, метнулся ко мне, схватил за запястье и, дернув, вложил мою ладонь в получившееся дупло. – Вот, царская дочь! Вот где зреют клинки!

Я щупала, но под моими пальцами камень оставался камнем. Что видел из мрака своего покрывала дядя? Как? Я сказала, что понимаю, и поспешно вывернулась.

– Возьми, – протянул Бара-Атой клевец рудокопу. – Отсюда отдельно меру возьмешь. Для царской дочери, Луноликой матери девы будем оружие делать!

Много раз еще я ездила к дяде. Он стал мне другом. Сделал мне и чекан, и клевец, и сам учил пешему бою. Был он и крепок, и силен, и умен, и чуток, хотя совершенно слеп – вместе с лицом отняла у него гора глаза. Я узнала об этом случайно, когда однажды в кузне вдруг стало нестерпимо жарко, и я присела. Он же в этот момент протянул руку, чтобы положить мне на макушку. И не нашел меня. С какой детской растерянностью, с каким испугом стал он озираться и щупать воздух, звать меня, и я поднялась, смутившись.

Многому успел научить меня добрый Бара-Атой, и вот его не стало. Наутро мы с отцом и братьями, детьми одной матери, кому Бара-Атой приходился дядей, отправились в кузнецкий стан проводить его в Бело-Синее. Я все вспоминала нашу последнюю встречу перед праздником весны. Он тогда был весел. Ему принесли оружие степских, отбитое в набеге. Зрячими своими пальцами осматривал он кривые клинки, зубастые палицы, цепи-удавки, когтистые стрелы, деревянные луки с волчьей головой.

– Они волка своим предком считают, – говорил Бара-Атой. – Как мы барса.

– Барс сильнее волка, – сказала я.

– Волк стаей ходит, – качал головой дядя. – А барс – один. Он уйдет, не станет делить дичь с волками.

Клинки их, говорил он, лучше наших. Показывал: широкое изогнутое длинное лезвие на ручке с кожаной тертой оплеткой. Длина позволяет не подпустить врага, нам же с короткими клинками и чеканами приходится подъезжать вплотную. А вот стрелы наши зубастее, говорил Бара-Атой. И лук наш туже, крепче и дальше бьет.

– Будет война – в дальней битве смело воюй, дочка, близко же не подпускай. Барса сила в прыжке, волка – в зубах и загонной охоте.

– А будет ли война, дядя?

– Будет, Ал-Аштара.

Как и мой отец, он в этом не сомневался. Как и он, слышал вздохи дальнего грома. Помнил, что Атсур, молодой царь Степи, воспитан был в нашем стане. Ощупывая их стрелы, говорил: «Не забыл царевич силу наших стрел, такие же пытаются сделать его кузнецы, да все не выходит. Вот смотри: это здесь видно и здесь…» Он указывал на зубья, его пальцы скользили по острому металлу, а голос улыбался: он был доволен, что никто не делает стрел лучше, чем кузнецы его рода.