Кафка. Жизнь после смерти. Судьба наследия великого писателя

Амбивалентность Кафки по отношению к сионизму можно рассматривать как подтекст его амбивалентности по отношению к Фелиции – и другим женщинам, которых он любил как бы на расстоянии. Он вёл себя так, как будто сионизм и брак были двумя аспектами одной озабоченности, двумя способами сказать «мы» для человека, который страдал от тяжелой формы «мы-слабости» (Wir-Schw"ache). Брод, похоже, интуитивно понимал этот подтекст: после первой помолвки Кафки и Фелиции Брод принёс им в подарок книгу Рихарда Лихтхейма «Программа сионизма» (Das Programm des Zionismus, 1911)¹⁰. Но амбивалентность Кафки со временем только усиливалась. В 1914 году в письме к Грете Блох, близкой подруге Фелиции, Кафка признавался: «Я восхищаюсь сионизмом, и меня от него тошнит».

Нога Кафки так никогда и не ступила на землю Палестины, но уже в первых строках первого письма, которое он написал Фелиции через пять недель после встречи с ней в квартире Брода, Кафка использует фантазию о Палестине как гамбит, открывающий начало флирта:

На тот – легко допустимый – случай, если Вы обо мне совсем ничего не вспомните, представлюсь ещё раз: меня зовут Франц Кафка, я тот самый человек, который впервые имел возможность поздороваться с Вами в Праге в доме господина директора Брода и который затем весь вечер протягивал Вам через стол одну за одной фотографии талийского путешествия, а в конце концов вот этой же рукой, которая сейчас выстукивает по клавишам, сжимал Вашу ладонь, коим рукопожатием было скреплено Ваше намерение и даже обещание на следующий год совершить вместе с ним путешествие в Палестину¹¹.

Это обещание что-то высвободило в Кафке. Накануне Иом-Киппура, через две ночи после написания этого письма, он в экстазе, единым махом написал свой знаковый рассказ «Приговор», просидев за столом с десяти вечера до шести часов утра. Этот рассказ он посвятил Фелиции…

Джудит Батлер, профессор Калифорнийского университета в Беркли, отмечает, что для Кафки «Палестина – это фигуральное „куда-то“, это метафора любого места, куда едут любящие друг друга, это открытое будущее, это название неизвестного места назначения». И всё время переписки в сознании Кафки с этим «куда-то» ассоциируется Фелиция. В феврале 1913 года Кафка сообщает Фелиции о том, как он случайно столкнулся с молодым знакомым сионистом, и тот пригласил его прийти на важную сионистскую встречу. «В этот момент моё безразличие к его личности и к любому роду сионизма стало безграничным и невыразимым», – пишет Кафка. Он пошёл вместе с этим молодым человеком на собрание, но дошёл только «до двери кафе» и не позволил себе «зайти с ним внутрь». Похоже, что с отношением к Фелиции дело у Кафки обстояло так же, как и с его отношением к еврейским национальным амбициям или к собственному литературному творчеству: он останавливался на пороге завершения дела и бесконечно долго колебался.

Через две ночи после написания этого письма он в экстазе, единым махом написал свой знаковый рассказ «Приговор», просидев за столом с десяти вечера до шести часов утра.

Наиболее ярким выражением этой особенности является поздний незавершённый рассказ Кафки «Нора», написанный зимой 1923 года (Название Der Bau дал произведению Макс Брод). В рассказе изображено одинокое существо, похожее на барсука, которое посвятило свою жизнь созданию сложной подземной крепости, и теперь себя с ней идентифицирует: «Уязвимость моего жилья сделала и меня уязвимым, его повреждения причиняют мне боль, словно это повреждения моего собственного тела»¹². В результате существо не обитает в этом хорошо защищённом убежище, но бдит снаружи, на пороге: