Кафтаны и лапсердаки. Сыны и пасынки: писатели-евреи в русской литературе

Полутора годами позднее в строго конфиденциальном письме любимой сестре Ольге поэт сообщал: «Я пишу невероятно мало, и такое, прости меня, невозможное говно, что, не будь других поводов, можно было бы сойти с ума от одного этого». И тут же, хотя начались уже знаменитые показательные процессы, снова свидетельствовал свое высокое уважение и доверие к существующему в стране Советов порядку вещей и давал свои оптимистические толкования некоторым аномалиям: «Существуют несчастные, совершенно забитые ничтожества, силой собственной бездарности вынужденные считать стилем и духом эпохи ту бессловесную и трепещущую угодливость, на которую они осуждены отсутствием для них выбора, то есть убожеством своих умственных ресурсов. И когда они слышат человека, полагающего величие революции в том, что и при ней, и при ней в особенности можно открыто говорить и смело думать, они такой взгляд на время готовы объявить чуть ли не контрреволюционным».

Самое занятное, что публичные выступления поэта-писателя Пастернака в эти годы и по мысли, и по слогу, и по накалу до такой степени походили на его тезисы и откровения из интимной переписки с ближайшими родичами, как будто личное и публичное распылялись из общей форсунки.

На Первом писательском съезде Пастернак призвал собратьев, инженеров человеческих душ, к самоограничению в приятии сыпавшихся на них благ и щедрот, ибо «при огромном тепле, которым окружают нас народ и государство, слишком велика опасность стать литературным сановником. Подальше от этой ласки, во имя ее прямых источников, во имя большой и дельной, и плодотворной любви к родине и нынешним величайшим людям».

«Нынешние величайшие люди» — это товарищ Сталин, сотоварищи из Политбюро партии, вожди, как величали их в те дни. Если верно, что сам Хозяин квалифицировал поэта Пастернака небожителем, то прямо скажем: никто из советских мастеров рифмованного слова так не преуспел в своей роли без лести преданного режиму.

Войдя в роль по самую, как говорят бывалые люди, завязку, небожитель Пастернак, как истинный, как вдохновенный актер, опирался уже исключительно на свою интуицию. И что с точки зрения здравого смысла смотрелось прямым уже абсурдом, то с его позиции и было самым верным, безотказно работавшим на его репутацию человека со странностями. Но при всем том: нашего человека с нашими странностями. И когда на Первом съезде писателей он выскочил из-за стола президиума, чтобы у работницы-метростроевки, пришедшей приветствовать съезд, снять с плеча какой-то забойный инструмент — в своей речи Пастернак объяснил съезду: «…названия которого я не знаю, но который оттягивал ее плечи книзу…», то на глазах у почтенной публики началась потешная возня, ибо девушка, которая поставлена была советской властью цельный рабочий день вкалывать с этим забойным инструментом, хорошенько пихнула непрошеного кавалера. Кавалер же, оскорбленный в своем благородном порыве, пошел на нее петухом, однако пришлось, под брезгливый шепот одних и глумливые хлопки других, пришлось шевалье ретироваться.

А на Западе, в Париже, в июне 1935 года, на Международном конгрессе писателей в защиту культуры, поэт из краснозвездной Москвы Пастернак работал уже иную роль — чуть не вольнодумца, призывающего западных писателей не объединяться ни в какие объединения, ибо всякое объединение — для творчества смерть. Марине же Цветаевой, которая боготворила его, он сказал шепотом на ушко: «Я не посмел не поехать, ко мне приезжал секретарь Сталина, я — испугался». К тому он присовокупил, что не хотел ехать без жены, а «его посадили в авион и повезли».

Тогда же — впервые за четырнадцать лет! — явилась реальная возможность повидаться со своими стариками, которые жили на Западе. Но, как говорили острословы, Борис Леонидович счастливо избег этой возможности — так и померли папа-мама, не повидавшись с любезным сыном. А оставались старики, между прочим, подданными СССР, с краснокожей паспортиной. Приохотился к ролевой своей многоплановости Борис Леонидыч отнюдь не в советские годы, когда режим понуждал людей рядиться во всякие одежды, — приохотился к ролям еще в далеком детстве. Не в детстве даже, а в младенчестве.

«Я… с малых лет был склонен к мистике и суеверию и охвачен тягой к провиденциальному. …Я верил в существование высшего героического мира, которому надо служить восхищенно, хотя он приносит страдания. Сколько раз в шесть, семь, восемь лет я был близок к самоубийству.

Я подозревал вокруг себя всевозможные тайны и обманы. Не было бессмыслицы, в которую бы я не поверил. То на заре жизни, когда только и мыслимы такие нелепости, может быть, по воспоминаниям о первых сарафанчиках, в которые меня наряжали еще раньше, мне мерещилось, что когда-то в прежние времена я был девочкой и что эту более обаятельную и прелестную сущность надо вернуть, — перетягиваясь поясом до обморока. То я воображал, что я не сын своих родителей, а найденный и усыновленный ими приемыш».