Кайрос

– Вы готовы признать, что ошибались. И готовы отказаться от ложного чувства вины. Готовы удалить свою червоточину и начать жизнь заново. Вы по праву носите свое имя, Сара, – в нем жертвенность еврейских женщин. Кстати, никогда не спрашивали, почему вас назвали именно так? Для середины семидесятых это был довольно смелый шаг…

– Почему меня так назвали? – спросила она у отца.

Тот тупо смотрел. Бутылка водки была пуста на три четверти.

– Твоя мать так хотела. В честь ее матери.

Значит, бабушку звали Сарой.

– Как вы познакомились?

– Обыкновенно. Пришла к нам на завод работать, наладчицей. Пичуга пичугой. Маленькая, смуглая, нос горбинкой. Волосы – факел. На заводе в комбинезоне бегает – чисто воробушек, а после выйдет – принцесса. Платья всегда носила эдакие… Вроде ничего такого, а вокруг шеи и на талии чего-то навертит, и глаз не оторвать. За ней все парни увивались, несмотря на… пятый пункт. Родителей посадили, уж не помню, что там было, ее – в детдом. Сама хотела врачом стать. Да где там! С такой биографией… Помню, привел ее знакомиться, мать только взглянула и – все… Так до конца ни слова ей не сказала. У меня в ногах валялась, чтобы жизнь себе не губил. А матери твоей – ни слова. Кремень бабка была. Кремень!

– Почему же она тебя выбрала? – Сара впервые внимательно вгляделась в отца. Что в нем такого? Ходит, дышит, пьет, работает. Интереса не представляет. Никакой. Среднестатистическая биологическая единица.

– Докочевряжилась! Сделал ребенка, куда деваться? Еще и «спасибо» сказала.

– Ты что, ее изнасиловал?

– Скажешь тоже… Что я, зверь? Прижал в углу как-то, дело молодое, нехитрое. Она сама хотела!

– Вот оно как! Всю жизнь ты меня упрекал, что мама из-за меня умерла родами! А выходит, что….

– Кто тебе сказал, что родами?!

– Ты же сам говорил: «Умерла, когда тебя, шестипалую рожала»…

– Так-то оно так. Да не так… Не совсем так.

Поднялся, подтянул старые треники, прошаркал в комнату. Долго там копошился, бормотал. Вернулся всклокоченный, с пожелтевшей папкой.

– Все равно узнаешь. На, читай, как дело было…

Сара раскрыла папку. Поверх всего – фотография молодой женщины в белом вязаном платье. На правой руке тяжелое обручальное кольцо. Мама. Фото в день свадьбы. Дальше ворох газетных вырезок. «Трагедия в начале мая… ведется расследование… виновные будут наказаны».

– Тогда много людей погибло, – сказал отец. – На дачу ехали. У нее с утра живот тянуло. Плохо было. Но ты же помнишь свою бабку: не приедешь грядки копать – враг народа.

– Они же не разговаривали. Сам сказал.

– Чтобы грядки копать, разговоров не нужно. Да и смягчилась она, когда узнала, что ребенок будет. Мать хотела, чтобы все как у людей. И к тебе потом неплохо относилась.

– Только не любила.

– Про любовь в песнях поется, в жизни она ни к чему. Мешает. Ты вот думаешь, зачем пью? Боюсь. За мачеху твою. Ну, как помрет? Что делать?

– Про мачеху мы в другой раз поговорим, если жива останется, – процедила Сара. – Ты мне вот что скажи… Ты-то, сволочь, где был, когда моя мать беременная живьем в том вагоне горела?

Отец пьяно дернулся:

– А там и был, доча. В лесочке ближайшем. Выпрыгнул, покатился, побежал, как тот самый колобок. Думала, за вас жизнью рисковать буду?

Она резко поднялась.

– Было бы чем рисковать. Не жизнь у тебя – дерьмо. И сам ты дерьмо.

– Ты куда, доча? – всполошился, засуетился, наливая в стакан и проливая половину. – Что о том говорить-то? Ты выросла. Вон красавицей какой стала…

– Не дочь я тебе, – тихо ответила. – Живи, как умеешь. Если умеешь, конечно.

Вышла в коридор, чувствуя, как дрожат локти, колени и губы. В охапку схватила сумку, пальто, сапоги. С грохотом закрыла за собой хлипкую дерматиновую дверь. На голову упал кусок штукатурки. И вместе с ним, где-то в глубине, лопнул узел-сосуд, запутанный десятилетиями. Она почти физически ощутила, сколько гноя и вони в нем было.

На улице шел дождь. Обычный мартовский дождь из снега, воды, влажного воздуха и грязи. Больше всего сейчас Саре хотелось, чтобы ее не трогали.

Сунула мокрые ноги в сапоги, накинула пальто и вернулась все в тот же местный супермаркет. Купила бутылку дорогого шампанского.

– Водочка не пошла? – спросила давешняя кассирша.

– Водочка на поминки была. Теперь у меня праздник. День рождения. Гулять буду.

Кассирша пробила чек и отвернулась, перекрестившись.

Сара засмеялась.

Она прошла в парк, выбрала самую удаленную скамейку и открыла бутылку. Пробка залихватски подпрыгнула в воздух, и она прильнула к пенной жидкости. Шампанское было соленым. От слез.

Она праздновала свое рождение. Новую жизнь. Себя.

Мама умерла не из-за нее. Мама умерла из-за мужской трусости. Из-за того, что ей никто не смог или не захотел помочь. Но она все же нашла в себе силы прикрыть ребенка, зачатого в насилии, своим телом, спасая от огня. И не винила дочь ни в чем. Приняла ее рождение как данность. Как сверившийся факт. Как предопределенность. И имя ей дали особенное, в нем жертвенность всех еврейских женщин и вся их власть. Сара – знатная, властная, госпожа.

* * *

– У тебя не спальня, а нора, – зарылась Мара в лисий мех.