Кайрос

– Мои поздравления, – рукопожатие Вадима было бодрым и чуть влажным. – Ты, как в сказке: семерых одним махом. Молодец, уважаю. Сидел себе на одном месте тихо, сидел, а потом раз – и всех подсидел. Как кабинет-то? Покажешь?

Сухопаров запоздало понял, что Вадим говорит о его новом назначении в Смольном. По такому случаю вчера был банкет.

После банкета он снял на Невском девочку. Как же ее звали? Лариса? Не запомнил.

Помнил только, как кормил ее красной глиной из тарелки с веселыми утятами («Попробуй, это вкусно!»), а она испуганно мотала головой и пыталась кричать. Он зажимал ей рот, а потом, не в силах сдержаться, посильнее нажал на шею и, кажется, сломал.

Помнил, как она дернулась в последней раз, когда он кончал.

Помнил испуганную женщину.

Помнил кота.

Помнил свое спокойствие, когда упаковывал тело в брезент и вывозил на свалку.

И ботинки, испачканные в красно-бурой глине.

Он посмотрел на обувь. Вычищена до блеска.

Головная боль отступила. Стало весело.

– Кабинет? Конечно, покажу…

В правительственных коридорах красивые барышни на тонких каблучках ему кланялись, что привело в хорошее расположение духа. Ключ в замочной скважине повернулся быстро, мягко и уверенно. По-хозяйски.

Вадим оглянулся, присвистнул:

– Богато живешь. Секретаршей почему не обзавелся?

Сухопаров ухмыльнулся:

– Всему свое время. В конце недели кастинг. Хочешь присутствовать?

– Не откажусь. Баня? Раки? Девочки?

– Девочки раком.

Оба загоготали.

– У большого начальника большие планы. Своих-то на новом месте не забудешь?

– Обижаешь. Своих всегда помню.

Они дежурно хлопнули по стопке.

– Не женился еще? – так же дежурно спросил Вадим.

– Собираюсь, вроде бы, – и снова приступ амнезии. Сухопаров мучительно пытался вспомнить имя женщины, в чьей квартире он сейчас жил.

– И кто эта счастливица?

Вера? Ирма? Ира? Мара!

– Имя у нее редкое – Мара. И вообще – она красавица.

– Мара? – голос Вадима дрогнул. – Брюнетка? Худая?

– Не, блондинка. В теле. Попка, грудки – все при ней.

– Блондинка? – Вадим заметно выдохнул. – Не такое, видать, и редкое имя. Кругом Марины. Мою секретаршу так зовут. Только она – брюнетка и худая.

– Тебе всегда такие нравились. Брюнетки и худые.

– Твоя – дура?

– Умная. Я ведь политик, мне об умных вещах надо говорить. Даже дома. В постели – дикая кошка. Не представляешь, что вытворяет. Камасутра!

Он еще долго вдохновенно сочинял, придумывая новые и новые подробности связи, в которой ничего не понял и не запомнил. И, в конце концов, сам поверил. Да, он счастливчик. У него новый кабинет. Новая должность. И жена в перспективе. А вечером он снова поедет на Невский. И найдет себе новую девочку. Маленькую, голодную и податливую. Он скажет: «Привет, я ищу Лару». Она все поймет: «Привет. Я Лара. И ты меня нашел».

Вадим давно ушел, а Сухопаров все сидел в новом кресле и подписывал бесчисленные бумажки по градостроительству. Это снести, это продать, это сдать в аренду. Одним росчерком пера уничтожал кварталы, и чувствовал себя не просто умиротворенным, а, пожалуй, и счастливым.

Наконец-то на своем месте.

Наконец-то делает полезное дело.

Наконец-то его уважают.

Город, как и человек, должен обновляться. Патина никому не нужна. Нужны глянец, уверенность, лоск. Нужны новые люди, способные принимать даже самые непопулярные решения.

Он подумал, чтобы хорошо бы снести Эрмитаж, но в последний момент отложил проект в папку. Это слишком. В Эрмитаж все же люди ходят. Картины смотрят.

Теперь он знал, что по-настоящему всесилен. И уже не сомневался в том, что ему делать дальше:

Убивать.

* * *

Всю дорогу они молчали. И только поворачивая к центру, Дэн произнес:

– В новостях говорили о природной аномалии. Кирпичный дождь прошел.

Тротуар был густо вымазан красно-коричневой глиной, словно обильно полит жертвенной кровью. Глиной же перепачканы дома, фонари и люди. Люди скользили по месиву, спотыкались, падали, с трудом поднимались, растерянно озираясь в тускнеющем свете утренних фонарей. У проезжей части рваными пучками пробивалась первая весенняя трава.

– Символическая картина, – ответила Мара. – Дали она бы пришлась по вкусу. И он сотворил бы что-то вроде «Коллективное пробуждение за секунду до смерти».

– Почему именно Дали?

– Он любил такие метафоры. Человек, как глина. Песок и земля, немного воды. Замешаешь хорошо и слепишь то, что хочешь. Пока глина мокрая, она живая – темная, мягкая и одновременно упругая, глиняные поры раскрываются, дышат – втягивая и выпуская воздух. Но стоит глине подсохнуть – сереет, трескается и… рассыпается. Пока кто-то другой не добавит воды, не замесит новое тесто и не сотворит новую форму.

Они вышли на улицу Рубинштейна и свернули в мрачный петербургский двор. Молчаливый каменный круг, окруженный ржавыми дверьми.

Мара постояла секунду, раскачиваясь на каблуках, вслушивалась в промозглую тишину, потом уверенно потянула Дэна за собой.

Пальцы в красных кожаных перчатках выбили дробь на кодовом замке, дверь закряхтела.