6 апреля
В Ирке заискрила молодость. Гуляет душа моя напропалую, а о Катьке вспоминает лишь для того, чтобы заботу о ней целиком и полностью взвалить на горб моей вдруг очнувшейся совести. Я её понимаю: в 21 меня тоже тяготила бы любая ответственность, и усыпанные стразами инстинкты меня тоже больше бы влекли в московские ночные клубы, нежели в конюшню. Там тоже скачки, тоже морковки. Мне-то что – мне хорошо, мне, как бальзам на раны, а вот Катюха тоскует…
7 апреля, понедельник
То ли родить от смеху, то ли умереть на месте!
Рассказываю.
"Дальновидное" начальство впервые на моей памяти поступило разумно: в попытке удержать ценного и перспективного сотрудника (то есть – меня) повысило ему (то есть – мне) заработную плату. Такие же конвульсивные вздрагивания бывают у мозга, когда к нему перестаёт поступать кислород. Взятками меня решили подмазать. Кто чему научился на государственной службе. Они называют это переговорами, но на самом деле это зовётся агонией. Проблесками гениальности при общем маразме. Вспышками энтузиазма на фоне делового упадничества.
Видимо, я настолько приучил их к своей безотказности, что подумали, подкормят меня с руки – и мне будет совестно обижать их своим заявлением. Им трудно понять, что мотив Поступка может лежать вообще вне финансовой неудовлетворённости (особенно в случае угрозы личностного распада). Что глаза человека могут открываться не только на ширину монеты, и что зубы могут щёлкать не только в унисон банкомату.
Кому-то длинный рубль напоминает спасительную соломинку, мне же больше – ксиву чекиста. Он лишает инициативы. Он разрушает бдительность и отравляет решимость. Он гад навязывает свою волю и вынуждает подписать гибельные для тебя бумаги. Ты перестаёшь бы величиной, ты становишься отёсанным, как совковая единица. Замшелый, безликий и жалкий снова садишься спокойно наблюдать, как зеркальное отражение тебя в мире, где ты можешь жить полной жизнью, гибнет в диссонансе желаний и возможностей.
Уберите свои проклятые серебряники! От них воняет разложением личности. Он произрос на прахе погибших замыслов и шелестит могильным плачем деятельного ума. Ваш хлеб – заплесневел, ваше масло – прогоркло. Я ухожу не от трудностей – трудности меня не пугают. Меня пугает ваше прокрустово ложе, на котором всем отрезают лишнее по общепринятой мерке.
Теперь, внимание: хотите – записывайте, хотите – запоминайте. Я дышу свободнее – и звучать буду ещё патетичней.
Прощай, мой сосуд подавления!
Я покидаю тебя налегке, как возмущённая пена покидает бутылку с шампанским вином! Я салютую и оставляю тебе всю твою дрожжевую затхлость! Пробку – долой, я – высвобождаюсь. И пусть удаляющийся стук моих уверенных шагов раздавит тебя в пыль, как фанфары марша победителя! А я прослежу, чтоб ни пылинка не зацепилась за подошвы моих сапог. Аминь.