Как белый теплоход от пристани

– Ну что же вы, барин? Так и будете в дверях-то стоять?

Затем Она встала и включила музыку.

Он приосанился, распрямился, выдвинулся вперёд и расположился за столом, который Она своими силёнками как-то передвинула на середину зала. Стол был украшен серебряными приборами скорее для красоты, потому что есть-то по сути было нечего, кроме одного-единственного блюда. Однако этим блюдом была маринованная в белом вине рыба, названия которой он не знал. Рыба лежала в центре стола на широкой тарелке, дно которой было художественно устлано листьями салата. Кроме этого, на столе красовалась бутылка вызывающе дорогого опять же белого вина, а по обеим сторонам от рыбы в струнку вытянулись две изящные свечки. Небогатое освещение от них плавно растекалось по комнате и, сглаживая все углы и неровности предметов, выставляло их в самом выгодном свете. А возле стола, на комоде, Он заметил книгу её любимых сказок Андерсена, как будто случайно забытую…"

13 апреля, воскресенье

У моей Ируськи есть любимая подруга. Тоже – Ируська¹². И тоже актриса. Красивая, как чертовка, и недоступная, как миллион долларов. Фифа с тончайшими запястьями, разлётными бровями и кавказской фамилией, известной в народе вызывающе европейской наружностью её обладателей. Творчество Набокова и двойной эспрессо она глотает с одинаковым аппетитом постоянно растущего интеллекта.

Она меня робеет почему-то.

Не знаю, чем я мог её так напугать, но даже на провокационные расспросы сокурсниц обо мне она всегда отвечает только правду. Портит, словом, мою репутацию. Могла бы и соврать, между прочим. Но на вопрос "Харатьян, ты спишь с Самородским?" она несколько раз прерывисто выкрикивает "Нет!" и надувает пухлые губки, словно в обиде за то, что я их никогда не целовал.

Вдруг позавчера она изловила меня в эфире ночной столицы. За вечер разработала агрессивный макияж и к полуночи скрыла под ним все комплексы и страхи. А также ум, здоровье и маломальский жизненный опыт. В общем, начисто утратила собственную личность и портретное сходство с паспортом. И обновлённая встретила новую ночь с волевой упорностью амазонки.

Чертовка знала, где меня искать. Поэтому сразу пошла по дешёвым кабакам. Есть на Китай-городе одно заведенье, где стеллажи уставлены книгами. Предполагается, что чужой водкой и чужими мыслями из борзописного ширпотреба здесь следует упиваться одновременно. Мы с Женькой любили здесь бывать, хоть при этом тусклом и затабаченном свете так и не смогли прочесть ни строчки.

Позавчера мне не пилось. Мой стакан упал, и у меня даже ничего не ёкнуло, когда пиво бросилось на свободу через его стеклянные стены. Харатьян нашла меня, когда я сидел за столом и мутно смотрел, как хмель утекает, точно годы молодые, в трещину стола. Она подсела, не поздоровавшись, и нагло спросила:

– Ну что – много прочёл?

– Неа, – помотал я головой.

– А что так?

– Если я начну интересоваться тем, что пишут идиоты, у меня не останется времени на мысли умных людей.¹³

– Жаль. А то я вот тоже зашла книжонку полистать. На ночь.

– Романчик с неприличным названьем?¹⁴

Эта ассоциация мне показалась смешной, и Харатьян увидела в ней знак для несдержанных действий.

– Мой неприличный романчик – это ты, Самородский, – сказала она, и провокация искрой пробежала по её зачернённым ресницам.

Я приоткрыл было рот для внеочередной сальности, на которые так горазд, но в самый последний момент вспомнил, что нахожусь на пути к исправлению.

– Забудь, обо мне, уважаемый читатель, – уныло буркнул я, – из меня все страницы теперь вырваны.

– А я, может быть, юный книголюб! – намекнула она. – Я проглажу тебя горячим утюжком и вклею на места все твои недостающие листочки.

Тут она взяла меня за руку, вывела под свет уличного фонаря и, преломлённая в талии, выставила передо мной своё аппетитное бесстыдство, как бы вопрошая:

– Ну, что скажешь?

– Ты, как масленичные посиделки.

– В смысле?

– Столько же теста, жареного на масле.

– Ты что, Самородский – дурак?