Как читать романы как профессор. Изящное исследование самой популярной литературной формы

Обычно я не раздаю советов налево и направо, но уж так и быть, раз вы все еще со мной… Хотите получить Нобелевскую премию? По литературе, ясное дело. Мы не говорим ни об экономике, ни о физике, ни о мире, ни о чем другом. Только о литературе. Вот что вам нужно: учите историю. Думаете, шучу? Прочтите вот эти два списка и сами все поймете.

Списки как списки, правда? А вот чем отличаются эти люди? Талантом? Техникой? Формой? Не то чтобы… Обобщения всегда коварны, но мы можем сказать, что почти все писатели из правого списка более ориентированы на исторические и общественные вопросы. Представители левого списка не получили ни одной Нобелевской премии. Ни единой. В списке Б, наоборот, одни только лауреаты. Совпадение? Не думаю. Взять хотя бы Букеровскую премию для английских писателей. Не так давно жюри выбрало абсолютного победителя, «Букера Букеров», за первые двадцать пять лет ее существования. Кого наградили за самый букеровский из романов? Салмана Рушди за «Детей полуночи». Если вы его не читали (а надо бы…), то знайте: он о группе детей, рожденных в полночь на 15 августа 1947 года, когда Индия родилась как независимое государство. Как вам такая история?

В кругах литературных критиков мало какой жанр презирают больше, чем исторический роман. Ну разве что любовный. А больше всего – исторический любовный роман. В то же время, однако, нам нужно различать роман как таковой (эти, или «жанровые», романы пишутся по заранее установленной форме), который мы называем историческим, и настоящий исторический роман. Всегда существовали и существуют исторические романы, то есть книги, которые пристально, прямо (а иногда и со стороны) всматривались в большую игру исторических сил. Лев Толстой мастерски писал на современные ему темы, и пример здесь «Анна Каренина», но большой роман, сделавший его Толстым, это, несомненно, «Война и мир», почти четырнадцать тысяч страниц эпопеи о войне с Наполеоном. Она весьма обширна не только по объему, но и по длине и не похожа ни на что, кроме себя самой. Ее переполняют герои, сюжетные линии и отвлеченные от главной темы рассуждения, которые начинаются прямо в разгар повествования. Современные Толстому критики с трудом причисляли это произведение к романам: так далеко оно отошло от того, что они понимали под этим термином.

Те романы, что сегодня называются «постколониальными», «мультикультурными» или «открытыми», обычно играют на тех полях, где история встает на дыбы, а то и вовсе беснуется. Ничего удивительного в этом нет. Если ваш народ, ваш остров, ваша страна несколько столетий находились под гнетом некой внешней силы, а потом вдруг его не стало или отношения изменились, в своем романе вы вряд ли пройдете мимо этого, правда ведь?

Чтобы далеко не ходить за примером, поговорим о нашей стране. Американские писатели индейского происхождения, столь разные как Лесли Мармон Силко, Джеймс Уэлч, Н. Скотт Момадэй, Джеральд Визенор и Луиза Эрдрич, имеют одно общее: их рассказы вырастают прямо из истории их племен и земель. В «Церемонии» Силко (Ceremony, 1977) солдат возвращается с фронтов Второй мировой войны в свою резервацию в пустыне Юго-Запада. То, что пережил Тайо, то, что пережило его племя, лагуна пуэбло, еще до того, как он сам появился на свет, целиком и полностью определяет форму повествования. Его посттравматическое стрессовое расстройство, бирасовая идентичность, уход со старых путей, необходимость снова стать целым и здоровым двигают роман вперед. История племени, история государства, история человека диктуют историю, которую выстраивает Силко. Точно так же уверенно можно говорить, что не только сага Эрдрич о Кэшпо и Нанапуше вырастает из самого известного эпизода истории чиппева – системы распределения земель, навязанной коренным жителям Бюро по управлению землями, а что почти все обиды и соперничества, многочисленные поражения и редкие победы вырастают из этого корня. Истории у Уэлча, у Момадэя, даже нечто столь эксцентричное и удивительное, как «Сердце медведя: хроника наследственности» (The Heirship Chronicles, 1978, 1990) Визенора, объяснение которого займет куда больше места, чем сам роман, всегда на том или ином уровне связаны с вопросами приспособления, ассимиляции, разделения, нелегкой игрой в идентичность для американцев, принадлежащих к другим, издавна угнетаемым национальностям. Романы могут быть веселыми или душещипательными – а иногда и теми и другими, – но взаимодействия между вымышленным произведением и силами истории нельзя отрицать и нельзя избежать.