Как читать романы как профессор. Изящное исследование самой популярной литературной формы

Хотите, сыграем в игру? На одной странице одного романа находим следующие выражения: «…пока она не пришла на помощь дочери этого дома, та была погружена в пучину страданий»; «…сама она была далека от сибаритства»; «Она сделала элегантность своей религией: дом, где царил абсолютный порядок, весь сиял и благоухал зимними розами»; «…она мгновенно впитала все тонкости и традиции»[34]. Короче, угадай мелодию. Что скажете об авторе? Из какого-то не нашего века? С какой-то не нашей планеты? Мы можем сказать совершенно точно: это написано не после Хемингуэя; он приговорил такие выражения к смерти. Если бы я шел за ними не по горячему следу, то предположил бы, что это девятнадцатый век и Англия. Я бы ошибся. Чуть-чуть. Действительно, они с одной страницы (227 в моем издании) романа Генри Джеймса «Бостонцы». Само собой, технически Джеймс был американцем. При этом почти всю свою взрослую жизнь он провел в Британии, на британский манер; четверть века, с 1880 по 1905 год, его нога не ступала на землю Соединенных Штатов. Но он американец, и с этим не поспоришь. По-моему, Джеймс так же уникален в своем роде, как Твен – в своем. Никто не звучит так, как он, никто не связывает слова так, как он. Наверное, никто, даже под благотворным влиянием Фрейда и Юнга, не исследует психику человека так же тонко и никто не пишет об этом такими интересно закрученными предложениями. Кроме того, выбор слов, расстановка их во фразе, интонация выделяют его, делают особенным. Чтобы узнать, в чем состоит эта его особость, вам лучше обратиться к специалисту, который изучил Джеймса лучше меня (найти такого совсем несложно), но я узнаю его, как только слышу. Есть какое-то волшебство в игре слов у того или другого автора, в том числе и потому, что интонации у каждого совершенно свои. Волшебство у Джеймса не такое же, как у Хемингуэя или у Фолкнера, а у них не такое, как у Лоренса Стерна или Эдны О’Брайен. Оно всегда их собственное.

Иногда волшебство создают имена. Вот вам два из романа, который, я больше чем уверен, вы никогда не читали: Вениринг и Подснеп. Чем-то они похожи на странноватое название магазина товаров для дома и сада, правда? А теперь скажите-ка мне, кто автор. Я уже говорил, что вы вряд ли читали этот роман (его нет среди шести произведений, рекомендованных в программе курса), но, если прочли хотя бы один из этих шести, ответить будет легко. Вы правы. Снова. Никто, подчеркиваю, никто и близко не подошел к диккенсовской изобретательности в этом отношении. Имена имеют свое преимущество. Только что мы говорили о них как об эмблемах героев, но у них есть и другие качества. Вес. Форма. Геометрия. Они острые, или похожие на куб, или на неваляшку. Они запоминаются. Не нужно описания, чтобы представить себе мистера Памблчука или леди Дедлок; вы только надеетесь, что, когда придет черед описаний, они будут соответствовать тому, что заложено в именах. Вениринга и Подснепа дает нам «Наш общий друг» (1865), последний завершенный Диккенсом роман. Первый раз я прочел его седьмым, последним в череде его поздних «социальных» романов (пропустим «Повесть о двух городах», так как она сильно отличается от прочих), поэтому, вдоволь послонявшись по болотам и по разрушенному особняку вместе с Пипом, побывав в тюрьме в «Крошке Доррит», надышавшись миазмами Канцлерского суда в «Холодном доме» и набредя на Подснепа, я, помнится, подумал: «Конечно, это он». Это просто превосходно. Имена у Диккенса, как и его герои, как правило, чуть гротескны – слегка деформированы, слегка не таковы, как обычно. Конечно, и в других отношениях у Диккенса свой собственный звук, но больше всего он похож на себя в смешных, настораживающих, каламбурных, красноречивых именах, которые раздает своим героям.

Все это подводит нас к закону повествовательной интонации: по словам их узна́ете их. Выбор слов, их расстановка и сочетание определяют стиль писателя, своеобразие, тон, настроение. Язык у всех один; но каждый пользуется им по-своему. Иногда писатели даже по-разному пользуются им в разных своих книгах.