Как далеко до завтрашнего дня… Свободные размышления 1917–1993. Вехи-2000. Заметки о русской интеллигенции кануна нового века

Следует говорить о передаче традиций только русской «работающей» интеллигенции, ибо судьба «интеллигентщины», которой посвящен сборник «Вехи», достаточно очевидна. Она шла работать в ЧК, в номенклатуру, и определенная ее часть ушла в ГУЛАГ. Но это было позднее. Никаких традиций она не сохранила (да и не создала), и ее следы теряются уже в начале 30-х годов. О ней просто забыли.

Интересно, что она снова возродилась во времена хрущевской оттепели. Я называю ее «кухонной интеллигентщиной», ибо вместо полулегальных кружков возникали группы людей, довольно регулярно собиравшиеся на квартирах. На базе подобных собраний, происходивших, как правило, на кухнях, и возникло знаменитое диссидентское движение, сыгравшее далеко не положительную роль в судьбах нашей страны. На первый взгляд нет никакой генетической преемственности у «кухонной интеллигентщины» и «интеллигентщины», описанной С. Н. Булгаковым. Та, старая, увлекалась марксизмом, разнообразными левыми течениями. Нынешние представители «интеллигентщины», наоборот, в своем большинстве были носителями весьма правых идей и видели в капитализме панацею от всех, прежде всего – собственных, бед. Я до сих пор не могу понять, почему они именовали себя демократами. Это было типично правое движение.

Однако более внимательный анализ позволяет обнаружить много общих черт у «интеллигентщины», которой посвящен сборник «Вехи», и диссидентов 1960–1980-х годов. Прежде всего и те и другие были очень далеки от народа. Они не понимали, не знали и не очень хотели знать, что такое русский народ. Они были по своей природе деконструктивистами. Их, как правило, мало волновал исход «холодной войны» и вообще судьба Советского Союза. Но зато их очень заботили проблемы свободы болтать где угодно и о чем угодно. Сказанное вовсе не означает, что я противник свободы слова, но стране нужна не свобода, данная лишь определенной группе людей, как это имеет место сегодня, а настоящая свобода слова. Диссидентское движение в период перестройки сыграло весьма значительную роль, о чем я еще буду говорить в следующем разделе.

Здесь же только замечу, что в диссидентском движении принимали участие и весьма уважаемые люди, например А. Д. Сахаров. Вообще, метаморфоза Сахарова мне не очень понятна.

Мы были знакомы с Сахаровым еще в студенческие годы. Он был немного моложе меня, но мы с ним встречались на лекциях по теоретической физике и на семинарах И. Е. Тамма. В середине 1950-х годов мне довелось провести несколько дней в городе под названием Арзамас-16. Там я встретил Сахарова, который в ту пору был в зените своей славы. Мы несколько раз встречались и говорили на волновавшие нас темы. Я поражался общности нашего, я бы сказал, психологического настроя. Мы оба жили в обстановке «рабочей эйфории», столь свойственной в послевоенное время русской интеллигенции: он был занят проблемами «начинки», а я – способами успешной доставки этой «начинки» туда, куда было необходимо. И самым страшным бедствием мы оба считали проигрыш «холодной войны»! Впрочем, тогда мы и не собирались ее проигрывать.

Прошло очень много лет, я думаю, около тридцати, и мы снова встретились в Президиуме АН СССР в кабинете академика Беликова. Разговор шел о проблемах конвергенции, которая тогда волновала меня и моих коллег, связанных с использованием вычислительной техники, – академиков Г. С. Поспелова, В. М. Глушкова и многих других. Я рассказывал о некоторых идеях, но Сахаров их совсем не понимал, не понимал даже нашей терминологии. Мы по-прежнему связывали понятие «конвергенция» с такой реорганизацией управления производством, которая позволила бы стране достойным образом вписаться в формирующуюся мировую систему разделения труда, а также с совершенствованием технологий, которое уберегло бы нас от поражения в «холодной войне». Сахаров понимал этот термин совсем по-другому. Он оставался тем же добрым, умным, глубоко нами чтимым человеком, но заботился более всего не о стране, а о личной свободе каждого отдельного в ней человека. И я с грустью думал: «А где же тот Андрей Сахаров, с которым мы в Арзамасе так славно обсуждали действия, необходимые для нейтрализации последствий «холодной войны»?»

К вопросу о конвергенции я еще вернусь в следующем разделе – это вопрос слишком важный, чтобы ограничиться несколькими фразами.

Теперь, собственно, о российской интеллигенции.