Как это делалось в Ленинграде. Цензура в годы оттепели, застоя и перестройки

В течение шести десятилетий не только все поэтическое наследие Гумилева находилось под запретом, но и самое имя поэта подлежало «распылению», если вспомнить оруэлловский термин. Тем временем, в годы оттепели и застоя, все его книги пошли в машинописный самиздат и достигли невероятных тиражей: Гумилев был, на мой взгляд, истинным «чемпионом» в этой области, соперничать с ним могла бы, пожалуй, лишь Цветаева. В редком интеллигентном доме Москвы, Ленинграда и других крупных городов не находилась хотя бы одна тетрадка его стихов, а у некоторых «продвинутых», как модно нынче говорить, собирателей и любителей его творчества, — и весьма полные собрания его стихотворений, любовно перепечатанные и переплетенные. Таким, в частности, было собрание ленинградского хирурга Л. Л. Либова, с которым я был знаком. В этом играли большую роль не только первоклассное качество стихов Гумилева, но и тот романтичес-ки-трагический ореол, которым окружено было имя первого большого поэта, расстрелянного большевиками в 1921 г. (спустя 15–16 лет, в годы Большого террора, за ним, как известно, последовали и другие крупные поэтические имена). Между прочим, слова Ахматовой, сказавшей о своем погибшем муже — «самый непрочитанный поэт» — нередко интерпретируются, как мне кажется, неверно, чересчур буквалистски: Гумилева-то, вопреки запрету, как раз читали! В слове «непрочитанный» таится и другая семантика: скорее всего, Ахматова имела в виду другое — «непонятый», «неосмысленный».

Имя Гумилева и даже небольшие отрывки из его стихов все же изредка удавалось протиснуть на страницы подсоветской печати. Каждый раз это повергало советского интеллигента в состояние эйфории, каждый такой случай воспринимался как «знак», как снятие табу с имени поэта. Читатели «Известий», открыв газету 13 января 1961 г., должно быть, глазам своим не поверили, прочитав начало статьи виднейшего астрофизика И. С. Шкловского: «Много лет тому назад замечательный русский поэт Гумилев писал:

На далекой звезде Венере
Солнце пламенней и золотистей,
На Венере, ах, на Венере
У деревьев синие листья…»

Это последнее, как полагают, стихотворение поэта, начинавшееся процитированной строфой, опубликовано уже посмертно в конце 1921 г., во 2-й книжке альманаха «Цех поэтов» в разделе «Последние стихи Н. Гумилева», обведенном черной траурной рамкой. Сам ученый рассказал об этой удивительной истории в книге воспоминаний «Эшелон. Невыдуманные рассказы» (М., 1991. С. 179–183). Оказывается, в январе 1961 г. запущена была советская ракета на Венеру. Решив опередить «Правду», к нему прибежала его знакомая, редактор научного отдела «Известий», с просьбой срочно написать в следующий номер газеты статью об этом событии. Шкловский согласился с одним условием — не выкидывать из статьи ни одной строчки. Заметка тотчас же ушла в типографию, минуя, очевидно, цензурный контроль, и появилась в печати. Но, как мне кажется, дело здесь заключалось, скорее, в том, что главным редактором «Известий» в это время был Алексей Аджубей, зять Хрущева, которому многое было в связи с этим позволено. Как говорили древние римляне, «что позволено Юпитеру, то не позволено быку…»

Впрочем, далеко не всегда такие попытки увенчивались успехом. Выше (в параграфе «Аврора») уже говорилось о том, что цензор журнала «Аврора» в 1972 г. обратил внимание на «тенденциозную» и «подозрительную» подборку в нем имен знаменитых русских поэтов. Но самое большое неудовольствие цензора вызвала попытка «скрытого цитирования» стихов Гумилева» в 3-м номере журнала. «Вот очерк Г. Балуева “Следы на Устюрте”, — замечает цензор, — рассказывающий о промышленной нови Узбекистана, в котором раньше “были только хлопок”, сейчас — “золото, газ, нефть…” И московский геолог Ольга, вдруг не к месту цитирующая Гумилева:

Мы рубили лес, мы копали рвы,
Вечерами к нам выходили львы,
И в стране озер пять больших племен
Слушались меня, чтили мой закон
(Аврора», № 3, стр. 59)»[347]

.