Как это делалось в Ленинграде. Цензура в годы оттепели, застоя и перестройки

До середины 30-х годов, по нашим наблюдениям, в цензурной практике преобладала, если применить современный зловещий термин, «адресная зачистка», то есть произведение подвергалось запрету по преимуществу за свое содержание, не соответствующее требованиям политики и идеологии (справедливо или несправедливо — это уже другой вопрос). Ситуация меняется в 1935 г., что совпадает с начавшимися годами Большого террора. В результате проведенной акции, растянувшейся на многие десятилетия, по причинам «персонального характера» изъятию подверглись десятки тысяч книг, в том числе и художественных. Дошло до того, что книги подлежали аресту только за то, что отпечатаны были в ленинградской «типографии им. товарища Бухарина». Абсолютным чемпионом в этой области был, конечно, Троцкий, что полностью соответствовало его статусу «врага № 1» в глазах Сталина и его окружения. Редкое произведение из эпохи Гражданской войны, художественное в том числе, вышедшее до ссылки Троцкого в 1927 г., обходилось без упоминания имени «председателя Реввоенсовета». За ним следовали Бухарин и Каменев: первый из-за того, что очень интересовался литературными вопросами и не раз выступал с «направляющими» статьями (например, по поводу «есенинщины»); второй, попавший в опалу в конце 20-х годов, постоянно снабжал своими вступительными статьями книги издательства «Academia», председателем правления которого он был до ареста. По этой причине, в частности, погибло немало книг классиков мировой литературы, и не только русской, но даже античной…

Органы ОГПУ-НКВД-КГБ время от времени доставляли в Главлит сведения о репрессированных лицах — с тем, чтобы цензоры успели срочно включить их книги в приказы, циркуляры и другие распоряжения, рассылаемые «на места». Трижды (в 1940, 1950 и 1964 гг.) такие сведения объединялись в сверхсекретные «Списки лиц, все произведения которых подлежат изъятию». Несмотря на это, координация между двумя родственными учреждениями была поставлена явно неудовлетворительно. Постоянная «смена караула» в чекистских и цензурных кругах, аресты вчерашних палачей и душителей печати — все это порождало сумятицу, неразбериху. Вчерашние герои оказывались врагами, реже случалось наоборот, как, например, в 1956 г., после разоблачения «культа личности», когда пришлось реабилитировать не только сотни авторов, но и «неправильно задержанные книги». Некоторые из них не раз совершали путешествие в спецхраны и обратно. Плохо приходилось, например, однофамильцам арестованных «врагов».

«Маленькие недостатки большого механизма» приводили к тому, что имена некоторых репрессированных деятелей науки, культуры и искусства или вообще не попадали в тотальные «Списки лиц…», или фигурировали в отдельных указателях Главлита только в качестве авторов конкретных произведений. Так, например, ни в упомянутых списках лиц, ни в сводных указателях арестованных изданий по непонятным причинам ни разу не встречаются имена и книги расстрелянного в августе 1921 г. Н. С. Гумилева и погибшего в лагере в 1938 г. О. Э. Мандельштама, тогда как в советское время каждый из них успел опубликовать по несколько книг. О. Э. Мандельштам лишь однажды упомянут в «Сводном указателе…», вышедшем в 1951 г., да и то лишь как переводчик одного французского сочинения, причем основанием запрета послужило, скорее всего, имя Карла Радека — автора вступительной статьи к этой книге. Тем не менее, одно лишь упоминание их имен приводило к аресту множества книг. «Просмотрели» цензоры и книги Н. А. Клюева, не раз подвергавшегося арестам и ссылкам, начиная с 1924 г., и расстрелянного, по некоторым данным, в 1937 г. в Томске, в то время как сама «клюевщина» неизменно приводила к запрету многих произведений так называемых «новокрестьянских» поэтов — Клычко-ва, Орешина и других. Поэмы же самого Клюева, по словам «старой» «Литературной энциклопедии», представляли собой «…совершенно откровенные антисоветские декларации озверелого кулака» (Т. 5. М., 1931. С. 326).

Такого рода «накладки» и «недоработки» встречаются довольно часто: число примеров можно умножить… Еще Щедрин заметил как-то, что «…русская литература возникла по недосмотру начальства». И хотя в советское время литература скорее могла существовать по его, начальства, предписанию, все-таки — благодаря и «недосмотру», и известной российской неразберихе и безалаберности (в данном случае — спасительных!) — ряд произведений, «сомнительных» с точки зрения идеологов, но обладавших несомненными художественными достоинствами, оставался в читательском обиходе.