Как я был Анной

Михаил: Ты не дал мне договорить. Наслоения есть, никто не спорит, однако мы живём верою и надеждой, уповая на слово Божие, что светит нам и сквозь налёт времени.

Василий: Опытный путь, вы постоянно забываете об опытном путе…

Григорий: Пути.

Василий: Не важно. Если Библия работает, а она работает, значит, её не смогли испортить двадцать веков переписок. Это только укрепляет мою веру, вот в чём штука.

Григорий: Хорошо, примени свой опытный путь к девочке-собаке. Мне понятно, что Господь подбросил нам эту газету, чтобы, во-первых, мы навсегда оставили суд. Эта газета, как бы странно это ни звучало, льёт воду на мельницу апостола Павла…

Михаил: Да-да, Первое послание к Коринфянам: «Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы или как судят другие люди; я и сам не сужу о себе. Ибо хотя я ничего не знаю за собою, но тем не оправдываюсь; судия же мне Господь».

Василий: Молодец, пять. А что во-вторых?

Григорий: Во-вторых, как такое возможно, что эта девочка неисцелима? Получается, она лишена выбора, какого бы то ни было выбора. И этот чудовищный аргумент — аргумент в пользу арминианства.

Михаил: Каким образом?

Григорий: Если Бог приуготовил ей такую судьбу ещё до рождения, то это не Бог — это диавол. Поэтому Царствие Божие не от мира сего, в сём мире правит сатана. Бог проявляется в Царстве Кесаря лишь вспышками, действуя через людей, добровольно принявших Его или умеющих слушать свою совесть. «Язычники же, не знающие Христа, но живущие по совести, по ней и осудятся».

Михаил: Ты понимаешь, что судишь Бога по своим представлениям о нравственном и безнравственном?

Василий: Гордец. Откуда ты знаешь, какая судьба ждала эту девочку? Сейчас она блаженна и юродива, это лучше, чем быть изнасилованной и убитой.

Григорий: Из разговоров с вами я заметил две вещи. Ваша вера в диавола столь велика, что один из вас готов уверовать во всемогущего Бога, только бы поколебать свои страхи. А второй приписывает человеку вечную роль страдальца в Царстве Кесаря, который ищет Божьего утешения и сам способен лишь на пассивную любовь, хотя человек — высшее Божье творение, способное не только терпеть зло, но и сражаться с ним. Вспомните Первое послание к Коринфянам: «Мы соработники у Бога». Его соратники. Христос — Богочеловек, нельзя помнить только о Боге и забывать о природе.

Василий: Бла-бла-бла. Дальше-то что?

Михаил: Да, что ты предлагаешь?

Григорий: Я предлагаю поехать в Архангельск и увидеть эту девочку.

Василий: Зачем?! Что это даст? Её и врачи смотрели, и кто только не смотрел. И на какие шиши ехать?

Михаил: Не нужно никуда ехать. Посмотрите на Костю.

Все трое посмотрели на меня. Дело в том, что накануне своего приезда в монастырь я дал обет молчания и неслышания, отчего все полгода жил тут глухонемым, по вечерам молясь шёпотом в туалете, чтобы связки не отвыкли от голоса. Голос похож на еду. Когда долго постишься, от голода мир запретных запахов раскрывается, и ты чуешь то, чего раньше никогда не чуял. Когда в горле долго не было голоса, всякое слово обретает вкус, и вкус этот тем ярче, чем дольше его не было. Жить в молчании поначалу неловко, словно твою правую руку привязали к спине, но вскоре молчание принимает тебя, и ты будто бы плывёшь по тёплому морю. Ещё от долгого применения молчание проникает под кожу. Приучив к молчанию губы и горло, ты приучаешь к нему и душу. Вдруг она перестаёт болтать и слушать, а начинает как бы видеть. Это зрение раскрашивает мир доселе неведомыми красками, отказываться от которых в угоду болтовне просто жалко. Поэтому я и не отказывался. Я лелеял свою внутреннюю тишину, как мать нерождённого младенца.

Григорий: При чём тут Костя?

Михаил: Он глухонемой, однако пришёл к Богу.

Василий: Глухонемой — не собака.

Михаил: Да, не собака, но близко к ней.

Григорий: Ты его сейчас оскорбил.

Михаил: Вот! В том-то всё и дело. Оскорбил ли я его, если он не слышал оскорбления?

Василий: Получается, оскорбление не достигло адресата, никто не оскорбился, значит, оскорбления не было.

Михаил: Теперь экстраполируем эту логику на девочку-собаку. Она никогда не была человеком, стало быть, она не страдает от того, что она собака, как Костя не страдает от оскорбления, которое не способен услышать. А про Божью искру я сказать ничего не могу, как и никто не может, ибо никто не знает, вдруг она разгорится в ней завтра, или через год, или затеплилась уже. Что же касается арминианства или кальвинизма, то мы забыли о проклятье до четвёртого колена, когда люди сами обрекают своих потомков на горести, а Бог и диавол лишь сертифицируют это решение. Вдруг девочка несёт на себе печать родового проклятия, что тогда?

Григорий: Я не согласен с самого начала. Даже не услышанное оскорбление остается оскорблением, потому что мы ходим не перед людьми, а перед Богом. Грех тут в личной чёрствости, из которой произрастает оскорбление. Ты согрешил против любви. Я бы на твоём месте попросил у Кости прощения.

Михаил: Ты настаиваешь на путешествии в Архангельск?

Григорий: Я бы поехал.

Василий: Не знаю. Денег нет. Да и далеко.

Михаил: Про хождение перед Богом я согласен.