Как я была Пинкертоном. Театральный детектив

Пока обсуждали такие буржуазно-обывательские мотивы, от вареных яиц осталась одна скорлупа. Но и под хлеб с маслом и вареньем тоже неплохо рассуждалось.

Следующим пунктом была зависть.

Здесь простора оказалось куда больше. Любови Петровне завидовали многие. Не все одинаково, не все по-доброму, многие льстили в глаза и змеями шипели вслед. Она об этом знала и смотрела свысока.

– Ты не убивала Любовь Петровну, я тоже, – для начала определила Ряжская, щедро накладывая варенье на кусок булки с маслом и ловко слизывая вознамерившуюся покинуть бутерброд каплю сиропа. – Уже два человека долой.

– Можешь вычеркнуть еще двоих – Суетилова и Тютелькина. Им проще видеть Любовь Петровну живой и терпеть ее капризы, чем метаться вот так, как сегодня. – Я не стала рисковать и отправила варенье прямо в рот.

– Да. Остальные под подозрением!

Банка еще не опустела, а мы уже вычеркнули всех оркестрантов во главе с дирижером Обмылкиным, потом Гваделупова, Подкатилова и еще нескольких актеров, которым Павлинова не мешала своим существованием ничуть.

Конечно, были актрисы, постоянно интригующие против Любови Петровны, но это закон женского сосуществования на общей территории. Женщины ведь разные, одним для хорошего самочувствия нужно чье-то обожание, а другим скандалы.

После всех исключений из списка в нем осталась… Лиза! Это Ангелина констатировала, заглянув на дно опустевшей банки.

Лизе Любовь Петровна мешала больше других. Своими придирками, пением, успехами, зрительскими симпатиями. Мы все не раз замечали, как завистливо блестели глаза костюмерши, когда Прима выходила на сцену, особенно на поклоны.

В свете Лизиных успехов в образе Павлиновой это даже не показалось странным. Лиза пела не хуже, танцевала лучше Любови Петровны, но не имела никаких шансов занять подобное место.

Этого мы с Ангелиной принять никак не могли, отвергая даже очевидные факты!

– Ну и что, что она поет лучше Любови Петровны?

– Да, и что заменить пришлось, тоже не повод, чтобы обвинять! Суетилов мог на это не пойти.

– К тому же не он придумал такой выход!

Мы почти четверть часа убеждали друг дружку в том, что Лиза безвинна, как ангел. А потом…

– Нет, Руфа, у нее был мотив для убийства.

– Да понимаю я, что был!

Пришлось признать, что даже самые ангельские ангелы бывают падшими.

Настроение это не подняло. Оставалось найти какой-то другой, более веский мотив и доказательства, чтобы реабилитировать Лизу, которая спала в каюте со всеми удобствами и понятия не имела, что две сумасшедшие актрисы устроили над ней самосуд. Если честно, то на этом суде мы больше старались в качестве защитников, а не обвинителей. Лиза – приятная девушка, и доказывать ее вину вовсе не хотелось. Если бы не факты, черт их подери! Факты – вещь упрямая, они так часто умудряются портить стройную теорию, что так и хочется о них не вспоминать.

Но и на факты есть управа. Если теория ими безнадежно испорчена, всегда можно придумать новую, которая помогла бы упрямые факты обойти, оставив с носом.

– Давай еще подумаем, – предложила я. На что Ангелина немедленно согласилась:

– Давай. Только чай закончился. И варенье тоже.

– Придется без чая.

– У меня бублики есть. И нарзан.

Под бублики и недавнее орудие самообороны (нарзан) мы подумали еще.

Оставалась месть или что-то, о чем мы не могли подозревать.

За что можно мстить Павлиновой?

Мужа она ни у кого не уводила, напротив, Вадим Сергеевич сам нашел Любочку и сделал из нее Приму.

Романов с чужими мужьями не водила. За этим старательно следил Тютелькин, очевидно, по заданию Вадима Сергеевича. Любовники бывали исключительно холостые и беспросветно глупые, вероятно, чтобы не составлять конкуренцию супругу.

Ролей ни у кого не отбирала, все роли Любови Петровны писались нарочно для нее.

Но разве мстить можно только из-за ролей или мужа? А вдруг это давняя любовь, не простившая Павлиновой расставания или того, что, не дождавшись, Люба Орлянская укатила в Москву, став Любовью Петровной Павлиновой?

Чего не дождавшись? Чего угодно – возвращения, освобождения, признания.

Вариант выглядел очень романтично, реабилитировал Лизу, но не объяснял пропажу чемодана. Было еще одно «но»: как мог этот давний возлюбленный (если таковой имелся) попасть на пароход?

Ряжская решила вопрос быстро:

– Легко! Тащил какие-то декорации или те же костюмы. Думаешь, матросы вглядываются в лица рабочих и вообще знают их? Они, кроме Суетилова и Гваделупова, вообще никого не знают. – Ангелина очень любила «вообщекать», но, за неимением других, единственное слово-паразит я ей легко прощала.

Пришлось согласиться, замечание по поводу рабочих резонное.

– Но как он оказался в Тарасюках одновременно с нами?

Пробурчав «опять ты…», Ангелина принялась придумывать душераздирающую историю о несчастной любви и преследовании парохода от самого Верхнепопинска.

– А в Верхнепопинск как попал?

– Из Москвы, – мрачно объявила Ряжская, забираясь в постель. Ей явно надоело изобретать пошлую комедию с крадущимся за пароходом по берегу влюбленным мстителем.