Как я любил тебя

— А что я такого сказал? Неточка, налей-ка еще винца!

— Ненасытная твоя утроба! Пьешь как бочка!

— А ты будто сыта бываешь тем, что тебе по нутру?!

— Ах ты бесстыжий!

— А чего зазорного?

Тут вмешивается Авендря:

— Пойдем, Нета, пойдем слазим на сеновал.

— Я пойду! Пойду скажу Михалаке! Он тебе спину-то отутюжит!

Хмельной, осоловевший Андрице Бобоу стоит на крыльце. Смотрит на сугробы, что намело выше крыш. На тучи смотрит. На снег, что из них сыплется. И вдруг издает протяжный разбойничий свист:

— Уиу-уууу! Уиу-уууу!

Ночь темная, хоть глаз выколи. В ночную тьму выскакивают из хаты чернокосые смуглянки и с разгоревшимися щеками беляночки. В одиночку, парочкой, стайками.

Меня хватает Андрице Бобоу.

— Ты еще тут?

— Тут. А где ж мне быть?

Трэкэлие, Тутан, Туртурике хихикают. Кривой Веве, хитро прищурив единственный глаз, спрашивает:

— А ты что? Хочешь его опять винной ягодкой угостить? Смотри, проучит тебя Алвице. На мелкие кусочки разрубит. Прирежет, как цыпленка.

Андрице Бобоу бормочет что-то непонятное. Зевает во весь рот и, оступившись с крыльца, валится прямо в сугроб. И засыпает. Спит мертвым сном. И пусть спит. Пусть себе дрыхнет, пока не проспится.

Девки, что выбегают из хаты, приостанавливаются у стога соломы. Возле копешек из кукурузных початков задерживаются. Они побаиваются отца с матерью, поэтому надолго не задерживаются. И торопятся назад, в хату, одергивая помятые юбки, разрумянившись на морозе. Что поделаешь? Любит мороз ущипнуть девку за щеку, так любит, что иной раз и след оставит.

Пыхтя, брызгая искрами, лезет в гору ярко освещенный ночной поезд. И исчезает в расщелине меж холмов. Искры сыплются на село роем алых шмелей, стаей голубых стрекоз. Падают и гаснут в мягком пуху сугробов, что растут и растут, как на дрожжах.

Просыпаются петухи. Пробуют голоса. То там, то здесь раздается:

— Кукареку! Кукареку!

Нене Стэнике едва держится на ногах.

— Маричику мою не видели?

— Да вон она, возле печки.

Он берет невесту за руку, увлекает к двери, что ведет в приготовленную для них комнату.

— Маричика…

Он пожирает ее глазами. Так бы, кажется, ее и съел, не будь он по горло сыт голубцами и жирной жареной бараниной с рисом.

— Как хочешь…

Девушка дрожит осиновым листком и повторяет, будто не знает никаких других слов:

— Как хочешь… Как захочешь, Стэнике…

Кривой Веве дышит мне прямо в ухо:

— Смотри!.. Смотри!..

Кривой Веве и я смотрим во все глаза. Слушаем во все уши. Мы пролезаем вперед, запутываемся в женских юбках. Бабы отпихивают нас, норовят наподдать коленкой.

— Куда лезешь, черт лохматый? Юбку порвешь!

— Не порву, тетенька!

Чего хочется увидеть Кривому Веве, я не знаю, а мне хочется в глаза невестины заглянуть. Что в них? Страх? Радость? Смотрю ей в лицо и вижу: ресницы у нее опущены, глаза в землю смотрят. Будто таит она что-то, показать не хочет. Будто страшится того, что ее ожидает. Она и растеряна, и напугана, и упирается, будто телка, которую ведут к мяснику.

Моя сестра Евангелина, красная, как свекла, топчется возле невесты. Топчутся вокруг невесты и дочери Данчиу, и самая старшая из сопливых девчонок нене Иордаке. Все они из кожи вон лезут — подбадривают невесту:

— Ну, Маричика…

— Иди, Маричика…

— Не бойся, Маричика…

Маричика идет тихо-тихо. Нене Стэнике ее торопит. Ее словно ноги не держат. Только что в обморок не падает.

— Как хочешь… Как хочешь, Стэнике…

Моя сестра распахивает перед ними дверь в горницу с высокой нарядной постелью. Старшая из сопливых девчонок нене Иордаке подталкивает невесту в спину.

— Иди, иди, не будь дурочкой…

Щелк! — нене Стэнике закрыл дверь на задвижку. Рябой цыган-музыкант перебирает струны кобзы и толстыми пухлыми губами напевает озорную песенку:

Была и я девицей…

Свекровь вместе со старухами, что месили тесто, пекли хлеб, жарили и парили, стоит на страже у закрытой двери. Около вдовы Петры сбились в кучку и другие бабы. Чуть поодаль такой же плотной кучкой стоят девки. Все до одной слышали, как нене Стэнике щелкнул задвижкой. Все до одной слышали, как жених с невестой, которых завтра после полудня обвенчают, улеглись в постель. Сейчас… Сейчас… Все вытягивают шеи. Тянут, тянут. И как только не боятся так и остаться навеки с вытянутой шеей? Слушают. Насторожились, будто зайцы, заслышавшие издалека лай гончих.

— Слыхать чего? А?

— Не… Не слыхать. Будто померли.

— Скажешь тоже, померли. Ты ухом, ухом прислонись.

Какая-то шустрая бабенка, отстранив старуху, сама прикладывает ухо к двери.

— Слыхать?

— Не слыхать!

Моя сестра Евангелина жалеет невесту:

— Бедная Маричика!..

Старшая из сопливых девчонок нене Иордаке сердится:

— Почему это она бедная? Ей приятно.

— А ты откуда знаешь? Ты что, пробовала?

— Не пробовала. А думаю, что приятно.

Кругленькая Звыка говорит примирительно:

— Чего спорите, несмышленыши? Поначалу совсем неприятно. Ох, неприятно. А потом…

— А что? Что потом — расскажи.

— В свой час сама все узнаешь — и чего ждешь, и чего не ждешь.

Моя мать держится ото всех в стороне. Хлопочет себе по хозяйству. Есть она, почитай, и вовсе не ела. Поклевала, как птичка. Вином только губы смочила.