Как я любил тебя

— Ах, что за девка Маричика!.. Что за девка!.. Днем с огнем другой такой не сыщешь, — доверительно сообщает Тулпиница Бобок. — Люблю я ее, потому и в посаженые матери пошла. К другой бы, хоть озолоти, не пошла бы.

Гости мертвецки пьяны. Музыканты, отогревшись и тоже хлебнув изрядно, стараются, играют изо всех сил.

— Ну, пошли, — говорит Михалаке.

— Счастливо оставаться, тестюшка.

— Иди с богом, зятек.

На пороге Стэнике оборачивается:

— А здорово я тебя облапошил, а, Ветуй!

— Это ты? Меня? Облапошил? Ха-ха-ха! Да это ж я тебя вокруг пальца обвел! Ну, Стэнике! Хитер ты, ничего не скажешь! Хитер как лиса, но знай, парень, что и меня матушка не из глины слепила.

Авендря, Пашол, Гэрган, брат мой Ион выталкивают жениха из хаты.

— Иди, Стэнике, иди, женишок, какой толк начинать всю свару сначала?

Жених соглашается. И все-все трогаются в обратный путь. Хотя идем мы под гору, но дорога кажется тяжелее прежнего. Чтобы взбодрить меня, Кривой Веве тычет меня кулаком в бок.

— Глянь! — хохочет он.

— Чего ржешь?

— Да Маричику-то, невесту, забыли.

Маричика сидит на бороне, все так же, как сидела, съежившись в комок, вся засыпанная снегом.

— Но… Но… Холера! — лениво тянет Михалаке, и волы трогают с места.

Падает снег. Тихо падает снег. С темного неба летят белые хлопья. Белые снежинки просеиваются сквозь черную тьму. Спит укрытая снегом земля.

Еле-еле тащатся усталые волы. Тянут, волочат за собою борону. На бороне белый снежный комок — Маричика. Никто на нее не взглянет. Никто ей слова не скажет. Жениха ведут под руки, поддерживая с обеих сторон, дружка Пашол и мой брат Ион.

— Ободрал я злодея! Ободрал как липку! — кричит Стэнике. — Погон земли… три овцы… и не какие-нибудь, а суягные…

Свекровь идет рядом с бороной. Тут же и Нета, и Тулпиница Бобок. Все идут молча.

Музыканты, разгоряченные вином, шагают, не разбирая дороги, иногда по пояс проваливаясь в снег. Они то в сугробах увязают, то на тропинку выходят.

Сватьюшка, сватьюшка,
щедрой была сватьюшка,
а невестушка щедрей,
и ловчее, и смелей…

Вся Омида уже на ногах. Занимается день. Воздух туманный, серый. Небо провисло, пухлое, мягкое, будто брюхо овцы, что вот-вот разродится толстым ягненком.

И с этого-то серого пухлого неба сыплются на нас белые пушистые хлопья снега. Сугробы все растут и растут.

Мы переходим реку. Все не спеша бредут по льду и молчат. Молчит даже Кривой Веве. Вот и наша Омида.

Сватьюшка, сватьюшка…

Люди выходят за ворота. Стоят, глазеют на нас. Я оглядываюсь на Маричику. Рядом с Маричикой сидит на бороне свекровь, вдова Петра, ее уж и ноги не держат. Волы тяжело сопят. От их вздутых мохнатых боков идет пар. Нене Михалаке то и дело взмахивает кнутом, погоняя их:

— Но… но… Холера!

Маричика потихоньку стряхивает с себя снег.

— Что, невестушка, косточки-то ломит? — спрашивает свекровь.

Маричика отвечает с улыбкой:

— Нет, свекровушка, все прошло. Не ломит больше.

У нас в Омиде, случается, и не только от побоев косточки ломит.

Летним вечером после хоры парни с девушками отправляются на горку.

— Сходим на горку, Ралица! — предлагает парень.

— Пойду, да не с тобой, Котоля, — отзывается звонко девичий голосок.

— Отчего так?

— Оттого, что не хочу. Я с Валбудей пойду.

— Смотри, вымажу тебе ночью ворота дегтем.

— Вымажи, вымажи, как бы потом мой батя тебе всю рожу кровью не вымазал!

— Пойдешь со мной на горку, Стефана?

— Пойду, если воли рукам давать не будешь.

Сладко и горько пахнет в нашей Омиде клейкими листьями зазеленевшей акации, тополей, вётел. Земля высохла, прогрелась, кое-где уже потрескалась на солнце, но босые ноги еще не обжигает. Мы с Кривым Веве играем на вытоптанном лугу, где отплясывают хору парни с девками. Набрав в горсть пыли, я бросаюсь бежать. Кривой Веве — за мной. Я чувствую: он вот-вот меня схватит, резко оборачиваюсь и швыряю пригоршню пыли ему в лицо. Веве останавливается. Останавливаюсь и я. Смотрю, он моргает своим единственным глазом, трет его изо всех сил.

— Хочешь, чтоб я совсем ослеп?

— Нет, что ты!

— А зачем пылью в глаза кидаешься?

— Я не хотел в глаза.

— Пошли к колодцу, умоемся.

Мы идем к колодцу. Бадья огромная, не в подъем. Мы вытягиваем ее, поворачивая вдвоем ворот, наливаем ледяную прозрачную воду в желоб. Хохоча, брызгаемся, обливаемся, потом умываем лицо, моем руки. А утереться нечем. Мы усаживаемся обсохнуть на солнцепеке. И только солнце увидело нас с Веве, уставилось и разинуло рот. Да так широко, что я спрашиваю:

— Что это ты, солнце, рот разинуло? Проглотить нас хочешь?

Солнце хохочет. До чего оно красивое, когда смеется.

— Все, Дарие, красивые, когда смеются.

— У нас в Омиде, в долине Кэлмэцуя, смеются не часто.

— Настанет время, Дарие, повеселеют люди. Будут смеяться, смеяться, пока не насмеются вдоволь. Ах, как хорошо, когда весело! От этого силы прибывают. Ты мало смеешься, Дарие, вот и растешь дохляком.

— Я буду смеяться, солнышко. А скажи, зачем ты так широко рот раскрыло?

— Не бойся, Дарие, не съем. Хочу подышать на вас, помочь вам обсохнуть. Полотенец-то у вас нет.