Как я любил тебя

Голос знакомый. И отец, и мы сразу узнаем его.

— Входи!

Снег мягкий, пушистый, шагов не слышно. Стук-стук — слышно, как обивают о порог ноги. Отец подталкивает гостя в спину, и тот уже стоит посреди горницы. Вежливо снимает шапку. Пеструю высокую барашковую шапку, всю в снегу. И на плечах у гостя снег.

— Доброго вам здоровья, — приветствует он нас.

— Добро пожаловать, племянничек!

Это Пашол, наш двоюродный брат. Держит он себя барином. Будто он один такой на свете уродился. Его уж старым холостяком окрестили, а ему и горя мало. У нас в долине Кэлмэцуя если парень не женится до солдатчины, люди о нем болтают невесть что. А наш Пашол до баб очень даже охочий. Только о них и думает, ни одной не пропустит. Как завидит какую-нибудь посмазливей, так и бежит следом. И за чужими женами ухлестывает. И на свадьбах гуляет, пока на четвереньки не встанет и носом в землю не уткнется. И вокруг вдовушек вьется, как вьюн. А умаслит какую — живет при ней кротче ягненка, из ее воли не выходит, ест что ни подадут: и курей, и уток, и гусей, и поросят. А если у вдовушки индейки водятся, то мой двоюродный брат Пашол и индейку съест. Сейчас он под хмельком. Но шагает прямехонько, как по струнке. Подкрутив усы, он протягивает родителям пузатую красную флягу, перехваченную медными обручами и широким черным ремнем. Фляга полна вина. Пашол просит пригубить. Делает глоток отец. Делает глоток мать. Мы, ребятишки, только облизываемся. И рожи корчим. Вино во фляге не про нас.

— Просим вас вечером на свадьбу к соседу Стану. Меня вот в дружки позвали. От души просим принять приглашение.

— Приглашение, племянничек, принимаем с благодарностью, а только и без нас дело сладится…

— Сладится-то оно сладится. А уважить надо, человек один раз женится.

Отец ухмыляется. Озорно поглядывает на мать и говорит:

— Бывает, и по два раза женятся. А то и больше. Покойный батя семь раз был женат.

Мой двоюродный брат Пашол прощается и уходит. Пропадает во тьме, словно в сугроб провалился.

Смеркается. Родители начинают наряжаться. Готовится идти на свадьбу отец. А если идет отец, то с ним обязательно идет и мать. Только вдовые ходят на свадьбу в одиночку. Отец с матерью берут с собой Евангелину. Берут и сестру мою Рицу. И брата Иона. Мне же наказывают оставаться дома с малышами, присматривать за ними. Мне бы послушаться — но не тут-то было. Я воплю как резаный:

— Что я, нянька?! Я тоже хочу на свадьбу! Хочу музыку послушать! Ведь будут там музыканты?

— Свадьба без музыкантов — не свадьба, Дарие, — говорит моя сестра Евангелина. — Вот когда я буду выходить замуж…

— У тебя одно на уме! Совсем задурил тебе голову Андрице Бобоу, техтюй чертов! — сердится мать.

— А может, я ему задурила!

— Будет вам, — вмешивается отец. — Доругаетесь, когда домой вернемся.

Мама поджимает губы. Замолкает и Евангелина. Она старательно румянит щеки. Красит красной бумажкой, что купила у коробейника. Послюнявит бумажку и по щеке водит. Помажет щеку, потом пальцем разотрет.

— А ребятишек на кого оставим? — спрашивает отец.

— Спать положим, запрем дверь и пойдем, — отзывается мать.

— Уложишь их, как же!

Мать насилу загоняет малышей в постель. Повозившись, они засыпают. Мать гасит лампу, прикрывает дверь и запирает на щеколду. По снегу, друг за дружкой, гуськом, мы отправляемся со двора. Сугробы выше нас. Мы пробираемся узенькой тропкой между сугробами. Нам еще повезло: идти хоть и трудно, да недалеко. Хата, где пиликает скрипка, где будет свадьба, совсем рядом. С нашего двора до нее запросто камнем докинешь.

Жених, нене Стэнике, — родной брат нене Михалаке, что несколько лет назад женился на Нете. Оба они сыновья вдовы Петры, которая поит нас с ложки керосином, когда у нас распухает горло. Если краснота не проходит и в горле появляются нарывы, вдова Петра велит нам раскрыть рты пошире. А мы только губы сжимаем. Тогда она как дернет за волосы, тут поневоле рот раскроешь, она сунет в горло палец и выдавит нарыв…

— И часто у тебя распухает горло, Дарие?

— Каждый год, тетушка Уцупер. Каждый год я выпиваю несколько ложек керосина. Каждый год Петра лазит мне пальцем в горло. А палец у нее толстый, длинный, с острым ногтем.

— А ты чего бы хотел?

— Ничего бы не хотел.

— Как это ничего?

— Ничего! Чтобы горло не пухло и нарывов не было.

— Вот подрастешь, и не будет нарывов.

Хорошие парни выросли у старой Петры. Все их знают. Все расхваливают. Все ей завидуют. Выросли они работящими, домовитыми, не гулливыми, хоть и растила их сызмальства Петра одна, без мужа.

— Трудитесь, сил не жалея, — наставляла она сыновей. — Бедняку без работы — погибель. Работящими будете — не пропадете, и я вам буду не в тягость.