Как я любил тебя

Для двоюродного моего брата Василе, да и всех прочих бесстыжих парней нашей Омиды, счастье, что нене Михалаке хоть и держит глаза и уши открытыми, но на утехи своей Неты смотрит сквозь пальцы. Доказано-раздоказано, что жена у него порченая. Сглазили ее — не может она родить. Яловую корову отводят на базар. Мяснику продают или на бойню. Неплодным овцам горло перерезают. Баранина с жирком, когда тушишь ее зимой с кислой капустой, и вкус радует, и желудок насыщает. Про козу без козлят и говорить нечего — содрал шкуру, и дело с концом. Козья-то пастрама — кто ее не отведал, тот радости в жизни не знавал. А с женой бесплодною что станешь делать? Ни продать ее, ни шкуру спустить. Бросить ее? А зачем бросать, когда она за четверых работает? И велик ли убыток для нене Михалаке, если его Нета с другим помилуется? Думал Михалаке, думал, и так, и этак прикидывал. Да нет, невелик. Потолковал с матерью. Поговорил с Унтурикой. С Диоайкой посоветовался. И решил: смотреть на все сквозь пальцы. Ведь можно и так рассудить: если дать бабе волю поступать как вздумается, то кто знает, глядишь, и появится на прорехе заплатка, глядишь, туда залетишь, куда и во сне не заглядывал. Раз терпит ее господь, может, и затяжелеть поможет, и принесет она в дом достаток, а в колыбель — украшение.

— Что это у тебя за дерево во дворе?

— Персик.

— Когда ж ты его посадил?

— А я и не сажал.

— А кто сажал?

— Не знаю.

— Как же он у тебя во дворе появился?

— Может, шел мимо моего двора прохожий человек да нес полную шапку персиков. Съел один персик, а косточку через плетень бросил. Вот и выросло деревце.

— Значит, не твое это дерево, человече! Не ты его сажал, не тебе и плоды собирать.

— Нет, мое это дерево.

— Как же так, человече? Откуда ж оно твое, если не тобой посажено?

— Пусть не мной. Да выросло оно на моем дворе, расцвело на моем дворе. И плоды будут моими.

Мало ли что болтают на селе люди. Жене нене Михалаке до этого дела нет. Да и с чего ей тревожиться? Честно сказать — редкая баба без греха. А если поглядеть попристальней да посудачить с соседкой, то и ни одной не останется. Невестой принесла Нета в дом монисто с шестью золотыми. Пробежал год — один только годочек, — а золотых в ожерелье стало девять. Ожерелье из золотых монет не пустяк. Не у всякой женщины есть такое ожерелье. В любом доме оно — богатство, а уж в хате бедняка и подавно. Если дальше так пойдут дела — а почему бы и нет? — то золотой за золотым будут прибавляться к монисту Неты.

Тетушка Уцупер ворочается на постели. И спрашивает Дицу:

— А ты что скажешь, Дица? Так оно и будет?

— Нет, не бывать этому, — отвечает моя двоюродная сестра Дица, у которой заячья губа. — Поначалу золотые в ожерелье будут прибывать. А потом перестанут.

— Отчего же так, Дица?

— Состарится жена Михалаке, подурнеет. Какой дурак старухе золотой даст? Медную полушку и ту пожалеет.

Тетушка Уцупер смеется. Она довольна. Дочка ее людей знает. В жизни она разбирается лучше, чем я. В глубине души и я согласен с Дицей. Но злой бес меня подзадоривает испортить настроение тетке. Я возражаю:

— Говоришь, а сама не знаешь, что говоришь, Дица. Вот, к примеру, тетушка Уцупер куда как не молодая, а Лауренц Пиеле к ней так и льнет.

Дица молчит. А тетушка Уцупер вовсе и не сердится.

— Между мной и Лауренцем, Дарие, — любовь. Это страсть сейчас горит, а потом поминай как звали. Наша любовь и умрет вместе с нами. Ты еще зелен, Дарие, в любви ничего не смыслишь. Поймешь с годами. А может… Может, и никогда не поймешь. Не всякому дано в жизни сердечную любовь узнать.

Мама становится грустной-грустной.

— А мне ничего, — говорит она тихо-тихо, едва шевеля губами, — ничего мне не довелось узнать, окромя нужды да заботы.

Я чувствую, если тетушка Уцупер разговорится, маме сделается совсем грустно. А раз маме, то и мне тоже. Случается, что заходит к нам в дом тоска. Она к нам как человек заходит. Скрипнет дверь, и войдет. Не выпроводишь ее сразу, не прогонишь, так начнет она к каждому подсаживаться. На каждого грусть-печаль наводить. В глазах у тоски слезы стоят. Губы сухие, шершавые. Ходит она в черном платье. Черным платком повязана. А лицо у тоски угрюмое-преугрюмое…

И я, чтобы помешать ей, тороплюсь продолжать свой рассказ.

И вот осенью пришли крестьяне получать свою кукурузу в поместье Белиторь, а толстопузый помещик Гогу Кристофор поманил к себе Нету, махнув арапником с зеленой кисточкой, и говорит тихонько:

— Зайди ко мне, Нета…

Раз зовут, почему бы и не зайти? Дом рядом стоит. Ноги не отвалятся. Жена у боярина в Бухаресте — в карты играет, гостей принимает, вертопрахов, ветрогонов всяких. И у богатой барыни забот полон рот.

А бабы столпились возле бурта с кукурузой, подталкивают друг дружку локтем, перешептываются, дожидаются, когда Нета выйдет. Страсть как хочется разузнать, что да как и зачем ее помещик к себе позвал. Нета пробыла в доме помещика недолго. Вышла на крыльцо, одернула вышитый передник. Бабы к ней с расспросами бросились, окружили со всех сторон.

— Ну, каков он? Что за человек?

— Человек как человек.

— Зачем ты ему понадобилась?