Как я любил тебя

— Низачем. Святые его давно от греха оберегают. Себе он не хозяин.

Нене Михалаке ничего знать не знал, ведать не ведал, а вечером привез домой телегу, полную кукурузы.

— Щедро, щедро рассчитался с тобой боярин, Михалаке!..

— А как же иначе? Я работал. Жена работала. До самого обмолота.

— Доброе сердце у боярина Гогу.

— Доброе-то доброе, — отвечал Михалаке, — только ведь надо иметь что давать.

Тяжело дышали волы. Телега, казалось, камнями нагружена. Михалаке шагал рядом с телегой, подгоняя волов, покрикивая на них, кнутом пощелкивая. А когда колеса увязали в грязи по самые ступицы, Михалаке яростно колотил волов по спине кнутовищем.

Веселая Нета шла за телегой. Подоткнув юбку, шла она, высоко задирая толстые мясистые ноги, и липкая грязь чавкала у нее под ногами. А позади Неты плелись все мы, накрыв головы рваными мешками. Сколько у нас в телегах кукурузы было — мер пять-шесть, не больше, И за такую малость мы гнули спины всю весну и все лето, до поздней осени. А вдобавок мы еще насквозь промокли под мелким, промозглым осенним дождем.

Рассказывал я, рассказывал, так что горло пересохло. И язык стал к нёбу прилипать.

— Устал, Дарие? — спрашивает меня тетушка Уцупер. — Ну, передохни…

— И впрямь надо отдохнуть.

— Отдохни, отдохни, сынок.

Я иду в сени. Выпиваю залпом ковш воды. Выпиваю второй. Живот полон-полнехонек. И сил прибыло. Стою молчу. Молчу и думаю: что же это за жизнь у нас в Омиде, да и в других селах по долине Кэлмэцуя? Разве это жизнь? Каторга и та лучше. Все от мала до велика нанимаются работать в поместье, ломают хребет от света до темна. А к своему клочку землицы и подойти не смей, покуда не вспашешь, не посеешь и не сожнешь хлеб у боярина. Жандарм следит в оба, чтобы ты заведенный порядок не нарушил. Писарь тоже о порядке печется. И примарь за порядком присматривает. Управляющий — тот прямо из кожи вон лезет, так ему порядок дорог. О помещиках и говорить не приходится. Заартачься кто-нибудь на селе, вздумай не выйти в поле на работу: мол, невмоготу больше, — и тут же урядник Никифор Буду с жандармами из Бэнясы прискачут да покажут тебе, какие у них сытые, сильные и холеные лошади, какие нарядные голубые мундиры. Попробуй им только слово поперек сказать, мигом скрутят в бараний рог. Только пикни…

Поздней осенью, под дождем со снегом, в мокром рванье, босиком, в грязи по макушку, дрожа и отбивая зубами дробь, кляня весь белый свет или тупо, ничего не соображая, собираешь помещичью кукурузу, таскаешь и сваливаешь в кучу в усадьбе возле амбаров. А потом приезжает боярин ее делить. А не захочет, то и не приезжает. И получишь ты свою долю кукурузы среди зимы. А может, совсем ничего не получишь. Помещик забирает себе три четверти урожая. Это как в бумаге записано да печатью в примарии припечатано: тебе по уговору положена четверть. Положена-то положена, да не получишь ни шиша. Почему? Да потому что год назад, рождественским постом, молоть тебе стало нечего. Жена ревет. Ребятишки орут. И ты скрепя сердце — куда деваться-то? — плетешься в усадьбу занять хлеба, если повезет, у боярина. А боярин над тобой покуражится, продержит голодного-холодного полдня на крыльце. Потом выйдет, будто случайно, и удивленное лицо сделает:

— Ах, это ты, Тудор?

— Я, господин Гогу.

— Ты зачем ко мне в усадьбу пожаловал?

— С просьбой нижайшею — мне бы кукурузы маленько, господин Гогу.

— А в канцелярии был?

— Был, господин Гогу.

— Сколько должен?

— Ничего не должен, господин Гогу, расквитался…

И тут боярин жаловаться начинает. Мол, и хлеба у него лишнего нет, и времена нынче тяжелые. Самому взять неоткуда. Как же последнее отдать? И точит, и точит… Так изведет, что у тебя от стыда корчи сделаются. Последним нищебродом, попрошайкой бесстыжим себя почувствуешь. Если мало ему этого покажется, назначит тебе через три дня прийти… А если раздобрится, то спросит:

— Так сколько, говоришь, тебе, Тудор, надобно?

— Мешка три, господин Гогу.

— Деньгами платить будешь или по осени из своей доли отдашь?

— У меня за душой ни полушки, господин Гогу.

— Ну осенью кукурузой рассчитаешься. Тогда и процент возьму.

Тебя ярость душит. Так и схватил бы боярина за шиворот да и подмел им широкий барский двор. Но ты низко кланяешься, благодаришь униженно — ради жены, ради детишек, чтобы с голоду не перемерли.

А время идет. На то оно и время, чтобы идти. Приходит срок расплаты. Вместо трех мешков кукурузы отдаешь девять. Когда девять, а когда и двенадцать. В наших краях кукуруза летом стеной стоит, на ветру, будто лес, шумит, и осенью ею хоть завались. Цена этой кукурузе грош ломаный в базарный день. Вот по этой цене и отдают мужики невеликие свои урожаи. А что поделаешь? Сборщик налогов над душой стоит, он ждать не любит.

— Плати! Плати! Не заплатишь, с жандармами приду под барабан!..

Кому ж приятно барабанную дробь у своих ворот слушать, голубыми мундирами любоваться да смотреть, как тащат из твоей хаты во двор скарб домашний — тюфяки да котлы для мамалыги, ведра да деревянные черпаки? Тоска смертная. Все продашь подчистую: и кур, и гусей, и кабанчика.