Как я отыскал Ливингстона

— О нет, нисколько. Если б вы должны были умереть, то умерли бы в Уджиджи во время вашего опасного припадка возвратной лихорадки. Не думайте об этом. Лихорадка ваша произошла единственно от влияния влажности. Я никогда не путешествую в течение дождливого времени года. Теперь же я изменил своему правилу, по причине своего беспокойства и нежелания задерживать вас в Уджиджи.

— О, нет ничего лучше, как иметь около себя в такой стране друга, всегда умеющего ободрить. Бедный Шау! Он был дурной человек; но мне жаль его, весьма жаль. Как часто я старался ободрить его! Но это было невозможно. Последними словами моими при расставаньи были: помните, если вы вернетесь в Унианиембэ, то умрете!

От предводителя каравана Саида бен Габиба мы узнали, что из Занзибара было прислано на мое имя через моих посланных и арабов несколько писем, газет и ящиков, что Селим, сын шейха Гашида из Занзибара, прибыл из последних в Унианиембэ. Доктор добродушнейшим образом напомнил мне, что по распоряжениям его в Унианиембэ его ожидал запас желе и бисквитов, бульона, рыб, вареных окороков и сыра, и что он с удовольствием разделит со мною все эти вкусные вещи. Это меня чрезвычайно обрадовало, и в течение частых припадков лихорадки, которою я страдал в это время, я мечтал о прелестях, ожидающих меня в Унианиембэ. Мне грезилось, что я, как сумасшедший, пожираю окороки, бисквиты и желе. Я жил продуктами своей дикой фантазии, мой бедный раздраженный мозг восторгался такими скромными вещами как пшеничный хлеб, масло, ветчина, икра, и я не пожалел бы никаких денег, чтобы купить их. Хотя я был далеко от бледнолицых Европы и Америки, однако мне приятно было в течение ужасных припадков болезни или уныния, в которые я был повергнут беспрестанно возвращающеюся лихорадкой, останавливаться мыслями на них. Я удивлялся как это люди, которым доступны все эти прелести, могут когда-либо заболевать и томиться жизнью. Я думал, что если бы мне поднесли теперь кусок белого хлеба, намазанный свежим маслом, то, несмотря на всю свою слабость, я мог бы вскочить и проплясать дикое фанданго.

Хотя у нас не было прекрасных съестных припасов, упомянутых выше, однако мы имели соленые языки жирафов и вяленые языки зебры; у нас было угали, приготовленное самою Галимах, у нас были бататы, чай, кофе и лепешки, однако все это мне надоело. Мой ослабевший желудок, измученный и раздраженный различными микстурами, рвотным корнем, колоквинтою, кремортартаром, хинином и т.п. веществами, отказывался от грубой пищи. «О, дайте мне белого хлеба!» кричала душа моя: «пятьсот долларов за кусок белого хлеба!»

Доктор так или иначе, несмотря на беспрерывный дождь, росу, туман, переходы и усталость ел как герой, и я мужественно и твердо решился подражать ему в его заботливости о благополучии своего пищеварительного аппарата, но я потерпел самое позорное поражение.

Доктор Ливингстон обладает всеми достоинствами путешественника. Он обладает обширными сведениями обо всем, касающемся Африки: скалы, деревья, плоды и их свойства известны ему. Сверх того, он весьма глубокомысленный этнолог. Что касается до лагерной жизни с ее бесчисленными особенностями, то здесь он мастер своего дело. Его постель так же мягка как пружинный матрац. Каждую ночь ее устанавливают под его личным надзором: сперва кладут два прямые шеста в 3 или 4 дюйма диаметром, которые располагают параллельно друг другу на расстоянии 2-х футов; поперек этих шестов кладут короткие, тонкие палки в 3 фута длиною; на них накладывается толстый слой травы, потом идет клеенка и простыни — таким образом готова кровать хотя бы для царя.

По совету же Ливингстона я купил дойных коз, благодаря которым от самого Уджиджи мы всегда имели свежее молоко к кофею и чаю три раза в день. Замечу кстати, что мы большие любители этих напитков, мы редко встаем из-за стола, не выпивши шести или семи чашек. Мы также имели возможность наслаждаться музыкой, которая хотя и груба, но лучше чем ничего; я подразумеваю музыкальный крик попугаев из Маниемы. На половине дороги между Мвару, деревнею Камирамбо и покинутой Тонгони (Укамба) я вырезал на коре большого дерева начальные буквы имени доктора и моего с обозначением числа (2-ое февраля). Я два раза был виновен в этом в Африке: в первый раз, когда мы голодали в южной Увинца и я вырезал числа, мои начальные буквы и слово «голод» крупными буквами на стволе одной смоковницы.

XLIV. Фальшивая тревога.

Проходя через леса Укамбы, мы увидели пожелтевший череп несчастной жертвы лишений во время путешествия. Обративши на него внимание, доктор заметил, что он никогда не мог проходить через африканский лес с его торжественной тишиной и спокойствием без того, чтобы в нем не возникло желание быть погребенным под упавшими листьями, где никто не нарушит его покоя. В Англии не было ни клочка свободной земли, и могилы часто разрывались. С тех пор, как он похоронил свою жену в лесах Шунонги, он всегда вздыхал о такой могиле, где бы его усталые кости нашли вечный покой, столь сильно желаемый им.