Как я отыскал Ливингстона

На следующее утро, вместо того чтобы идти вперед, я решился лучше подождать четвертого каравана. Опыт Буртона достаточно показал мне, насколько можно полагаться на слово баниан. Он прождал 11 месяцев, прежде чем получил обещанные вещи. Так как я не мог употребить больше этого времени на исполнение моего поручения, то совершенно погиб бы, если б меня задержал в Унианиембэ так долго мой караван. Поджидая его прибытия, я занимался охотой; я был новичком в стрельбе, хотя и упражнялся немного в долинах Америки и Персии, но теперь стал смотреть на себя, как на опытного стрелка. На хорошем месте и небольшом расстоянии, я надеялся на довольно хорошую добычу.

После часовой ходьбы по высокой траве долины мы достигли прогалин, окруженных кустарником. После долгого искания в скрытых местах и зеленых закоулках я напал наконец на след небольшой антилопы и оленя, по которому мы и пошли. Он привел меня в кустарниковый лес, разделенный потоком на две части. Идя около часа за следом, я потерял его и, стараясь снова найти, заблудился сам. Однако карманный компас помог мне. С его помощью я отправится к открытой долине, в центре которой мы стояли лагерем. Но было очень нелегко пробраться через африканский кустарник, рвавший платье и царапавший кожу. Чтобы идти скорее, я надел пару фланелевых курток и пеньковые сапоги на ноги. Кончилось тем, что за одну из колючек я зацепился и совершенно разодрал сапог; продолжая ступать по этой тернистой почве, коловшей мне плечи, я неминуемо должен был ожидать других ущербов в моей одежде. Несколько ярдов далее алойное колючее растение сделало огромную дыру и на другом голенище моего пайджамаса, и тотчас вслед за этим я зацепился за иглистый вьюнок, и во весь рост упал на тернистое ложе. На четвереньках, подобно собаке ищейке, я продолжал пробираться; солнечный жар увеличивался с каждой минутой, с каждым шагом одежда моя принимала все более и более жалкий вид, и на теле моем появлялись все новые и новые раны. Ко всем этим несчастиям, растение со страшно острым и едким запахом ударяло меня по лицу и оставляло болезненные ожоги, сходные с ожогами кайэнны; сплоченность кустарников делала атмосферу необыкновенно жаркой и душной; обильный пот, выступавший из каждой поры, вскоре совершенно смочил мои фланелевые лохмотья, и я стал походить на человека, находившегося под сильным дождем. Когда я достиг долины, где мог свободно дышать, то дал себе клятву не возвращаться более в кустарники Африки без крайней необходимости.

Несмотря на мою одежду, превращенную в жалкий вид, и мои эпидермальные (или накожные) раны, я заглядывался на расстилавшуюся передо мною грандиозную холмистую долину, любовался покрывавшею ее свежею зеленью, ее высокими лесами, покрытыми весеннею темною листвою, которые виднелись на границе, засматривался на прелестные раскинутые по ней лесистые островки, и, тем не менее, не мог не сознаться, что удовольствие это досталось мне недешево. Мое мнение о стране улучшалось с каждым днем, до этого же я чувствовал себя исполняющим только известный долг, который, как бы он неприятен ни был, я обязан был довести до конца; из боязни жестоких горячек, которые под впечатлением книги капитана Буртона представлялись мне еще более жестокими, я поклялся не делать в сторону ни одного лишнего шага. Нужно ли говорить, читатель, что «озерные страны центральной Африки» и преимущественно рассказы европейских купцов о Занзибаре заставляли меня подобное же этому представить и о внутренних частях? Я уверен был, что в этом громадном болоте я сделаюсь жертвой свирепствующей в нем горячки — «род желтой лихорадки», которая если и не погубит меня, то во всяком случае настолько ослабит мое тело и мозг, что сделает из меня впоследствии беспомощного идиота. Эта топь, распростирающаяся более чем на двести миль во внутрь, казалась мне наполненною бегемотами, крокодилами, аллигаторами, ящерицами, черепахами и жабами; мне представлялось, что миазмы, порождаемые огромным скоплением стоячей воды, тины и разных гниющих веществ лежат таким же тяжелым густым слоем, как и гнетущий убийственный туман Лондона. В моем воображении, на переднем плане этой неутешительной картины неотступно носились образы несчастного Буртона и Спика, «первого сделавшегося совершенным инвалидом, и второго получившего от лихорадки неизлечимое мозговое повреждение». Желчный и лихорадочный тон, которым написана книга капитана Буртона, я приписывал следствию африканского недуга. Но по приезде на материк мрачная завеса с каждым днем все более и более поднималась, и невеселая картина постепенно блекла. В продолжение двухмесячного нашего пребывания у нас не было ни одного больного. Европейцы заметно полнели, и аппетит их нимало не уменьшался.