Как я отыскал Ливингстона

Застрахованные письма. Ясно, как божий день, что письма были отправлены в число, обозначенное на конверте. От 1-го ноября до 10-го февраля 1871 года, 100 дней в Багамойо! Несчастный караван из тридцати трех человек простоял 100 дней в Багамойо в 25 милях от Занзибара? Бедный Ливингстон! Кто знает, сколько он выстрадал, поджидая этих писем, которые продержали так долго вблизи от английского консульства, и Бог знает сколько времени продержат еще здесь, в Унианиембэ. Караван пришел в Унианиембэ около половины мая, в конце мая началось первое волнение. Придя сюда в середине марта или даже в середине апреля, он мог бы без помехи добраться до Уджиджи.

— Когда вы видели в последний раз доктора Кирка? — спросил я Асиани.

— За пять или шесть недель до Рамадана.

— Когда вы получили этот пакет писем?

— За день до моего отъезда из Занзибара в Багамойо.

— Не видали ли вы его в Багамойо, когда он охотился в окрестностях Кингани?

— Нет, мы услышали, что он идет, и отправились. Мы слышали, что он там был. На расстоянии двух дней от Кикоки мы остановились на неделю, чтоб подождать четырех человек из нашей партии, которые еще не вышли из Багамойо.

7-го июля в 2 часа пополудни я сидел по обыкновению на бурзани; усталость, томление и какое-то оцепенение охватили меня; я не спал, но вместе с тем был и не в силах пошевельнуться. Только мозг мой деятельно работал: вся моя прошлая жизнь проходила передо мною; вспоминая что-нибудь серьезное, я становился серьезным, печальное — грустным, веселое — я громко смеялся. Воспоминания о борьбе и тяжелых испытаниях моей молодой жизни толпились в моем уме; события из лет детства, юности, зрелости, опасности, путешествия, радости, горести, любовь, ненависть, дружба и неприязнь, все припомнилось мне. Мой ум следовал за разнообразными и быстрыми переменами моей жизни; он чертил длинную, запутанную и извилистую линию пути, пройденного мною.

Самым приятным воспоминанием было для меня воспоминание о благородном верном человеке, называвшем меня своим сыном. О моей жизни в больших лесах Арканзаса и Миссури я сохранил самое живое впечатление. Дни, полные поэзии я провел под тенью плакучих из на берегах Уамита; новая прогалина, крепостца, наш верный черный слуга, красный зверь и славная жизнь припомнились мне. Я вспомнил также, как придя жить к берегу Миссисипи, я проплыл вниз по реке сотни миль в братской дружбе с суровыми гигантами лодочниками Миссисипи, и как старый дорогой человек приветствовал меня точно из могилы. Я вспомнил боевые поля Америки и бурные сцены лагерной жизни, я вспомнил также золотые мины, широкие равнины, индийские советы и приключения в новых западных странах. Я вспомнил, какой удар нанес мне после моего возвращения из варварских стран слух о несчастии, постигшем дорогого человека, которого я называл своим отцом, и тяжелую, трудовую жизнь, последовавшую за этим. Но довольно, что это?

Боже мой! Сегодня не 21-е ли июля. Да, Шау сказал мне, когда я пришел в сознание после страшной бывшей у меня горячки, что сегодня 21-е июля; на самом деле было 14-е июля, но я не заметил, что перескочил неделю с самой встречи с караваном Ливингстона. Мы рассматривали вдвоем «Морской Альманах», который я привез с собой и нашли, что доктор ошибся в счете на три недели, а я к величайшему моему удивлению на целую неделю. Ошибка произошла оттого, что мне сказали, будто я был болен две недели; я пришел в сознание в пятницу, Шау и люди были вполне убеждены, что я лежал две недели, и вследствие этого я отметил в журнале 21-е июля. Шау сбился в счете, потому что лихорадка совершенно затемнила ему память и рассудок. За мной ухаживал Селим, сообразуясь с подробной писанной инструкцией, данной ему на случай такого несчастия; я усердно бился с ним, пока он не запомнил употребление каждого лекарства в аптечке. Он рассказал мне потом, что поил меня чаем с небольшим количеством водки, Шау кормил меня три или четыре раза саговой кашицей. Однако, десять дней спустя после первого дня болезни я был снова совершенно здоров, и стал ухаживать и лечить Шау, заболевшего в свою очередь. 22 июля Шау выздоровел, но захворал Селим, мучившийся четыре дня в сильном бреду; наконец, 28-го мы все выздоровели и повеселели в ожидании скорого развлечения в виде похода против Мирамбо.

Утром 29-го я нагрузил 50 человек тюками, бусами и проволокой для Уджиджи. Осматривая их перед выступлением в поход, я заметил, что недостает одного Бомбая. В то время, как несколько человек отправились искать его, другие ушли проститься еще раз и поцеловать своих черных Далил. Бомбая наконец нашли около 2 часов пополудни, его лицо вполне выражало разнообразные волновавшие его страсти — печаль по вкусным обедам Унианиембэ, горесть разлуки с своей Таборской Дульцинеей, сожаление обо всех развлечениях и удовольствиях, которые заменятся теперь длинным тяжелым путем, войной, а, может быть, и смертью.