Читаем Как кошка смотрела на королей и другие мемуаразмы полностью

В Запорожье моего детства был особый язык (видимо, это и называется суржиком, но тогда я такого слова не знала): вместо «фрукты» говорили «фрукта» (собирательное), ходили, разумеется, не на рынок, а на базар и там, выбирая арбуз, непременно осведомлялись: «Це кавун чи це кавуница?» – арбузы различались по гендеру, и кто-то из этой парочки был заведомо слаще другого, но кто – не помню, равно как и не помню, чем отличается женский арбуз от мужского: что-то там было, кажется, связанное с формой макушки – в общем, так же таинственно, как угадывание пола младенца по форме живота матери до изобретения УЗИ, о чем я, разумеется, в детстве тоже не имела никакого понятия. И там же, в Запорожье, вставляли в русскую речь слово мадам

; впрочем, это даже не из моих собственных воспоминаний, а из рассказов родственников о парикмахере, который говорил бабушке: «Мадам Мильчина, я вас умоляю». Эта мадам, позднее соединившись в моем уме с катаевской торговкой мадам Стороженко и неудачливой невестой Бендера мадам Грицацуевой, и привела к тому, что в переводе с французского я могу употребить слово мадам
русскими буквами только в ироническом смысле, во всех же остальных случаях пишу госпожа
, чтобы мои любимые и глубоко мною уважаемые Жермена де Сталь или Дельфина де Жирарден не превращались в торговку с одесского привоза или клиентку запорожского парикмахера. А ведь мне встречались в современном русском переводе даже «мадамы» во множественном числе, причем мадамы эти были ни больше ни меньше как светские приятельницы и обожательницы Шатобриана. Что же касается мадам Мильчиной, то когда я впервые попала во Францию и там меня на полном серьезе стали называть Madame Milchina, мне стоило больших усилий понять, что это не глумление и что запорожская мадам Мильчина (ударение на первом слоге) не имеет ничего общего с парижской Madame Milchina (ударение на последнем слоге).

На пляже в Запорожской Сечи

Еще о запорожских словах. Запорожская топонимика различала Старый Днепр и просто Днепр. Днепр широкий, но течение в нем не очень сильное. Старый Днепр узкий, но течение в нем – в том месте, где он соединяется с просто Днепром, – такое сильное, что против него не выгрести даже взрослому мужчине. Между просто Днепром и Старым Днепром, стало быть, остров под названием Хортица (может быть, именно поэтому я так хорошо отношусь к марке водки «Хортица» и даже придумала для нее рекламный слоган «Хортица – не портится»?). Но как остров он не воспринимался, хотя однажды (или несколько раз?) мы с папой предпринимали «кругосветное путешествие» – оплывали его на лодке и на повороте из просто Днепра в Старый, в виду Днепрогэса, натолкнулись-таки на пороги и папа выгреб оттуда, как я теперь понимаю, с большим трудом, но я была маленькая и опасности не сознавала. Никто не говорил ни про остров, ни про Хортицу, говорили: пошли на пляж. Хортица – это был пляж на другом берегу Днепра, туда переправлялись на маленьком пароходике (что-то вроде парома, но этого слова не употребляли), находили там свое традиционное место, купались, плавали. Там я изобрела, наверное, единственное в жизни эффектное сравнение: по Днепру плавали большие, двух– или трехпалубные пароходы, носившие имена украинских писателей («Кропивницкий», «Нечуй-Левицкий» и проч.), мы даже примерно знали их расписание: когда кто мимо нас проплывет. И вот пароход уже скрылся из глаз, и только тут до берега доходит от него волна. Вот так же – пришло мне в голову – доходит вопрос в письме, посланном по почте. Спрашиваешь, например, у своего корреспондента, перестала ли у него болеть голова, – пока до него дойдет письмо с вопросом, он уже забудет, даст бог, что она у него болела. Сейчас, в пору мейлов и мессенджеров, сравнение работать перестало – хотя волны от пароходов, должно быть, докатываются до берега с прежней скоростью. Но самое главное не в этом, а в том, что «мой» запорожский остров Хортица с «пляжем» и купанием – это же был тот самый остров, на которой располагалась Запорожская Сечь! Но во времена моего детства этот мемориальный оттенок совершенно не акцентировался – до такой степени, что тождество моего «пляжа» с тарасбульбовской Сечью дошло до меня позорно поздно – в студенческие годы, когда я уже в Запорожье ездить перестала. А выходит, что все детство я провела в Запорожской Сечи???

Запорожский нейминг

Перейти на страницу:

Все книги серии Критика и эссеистика

Моя жизнь
Моя жизнь

Марсель Райх-Раницкий (р. 1920) — один из наиболее влиятельных литературных критиков Германии, обозреватель крупнейших газет, ведущий популярных литературных передач на телевидении, автор РјРЅРѕРіРёС… статей и книг о немецкой литературе. Р' воспоминаниях автор, еврей по национальности, рассказывает о своем детстве сначала в Польше, а затем в Германии, о депортации, о Варшавском гетто, где погибли его родители, а ему чудом удалось выжить, об эмиграции из социалистической Польши в Западную Германию и своей карьере литературного критика. Он размышляет о жизни, о еврейском вопросе и немецкой вине, о литературе и театре, о людях, с которыми пришлось общаться. Читатель найдет здесь любопытные штрихи к портретам РјРЅРѕРіРёС… известных немецких писателей (Р".Белль, Р".Грасс, Р

Марсель Райх-Раницкий

Биографии и Мемуары / Документальное
Гнезда русской культуры (кружок и семья)
Гнезда русской культуры (кружок и семья)

Развитие литературы и культуры обычно рассматривается как деятельность отдельных ее представителей – нередко в русле определенного направления, школы, течения, стиля и т. д. Если же заходит речь о «личных» связях, то подразумеваются преимущественно взаимовлияние и преемственность или же, напротив, борьба и полемика. Но существуют и другие, более сложные формы общности. Для России в первой половине XIX века это прежде всего кружок и семья. В рамках этих объединений также важен фактор влияния или полемики, равно как и принадлежность к направлению. Однако не меньшее значение имеют факторы ежедневного личного общения, дружеских и родственных связей, порою интимных, любовных отношений. В книге представлены кружок Н. Станкевича, из которого вышли такие замечательные деятели как В. Белинский, М. Бакунин, В. Красов, И. Клюшников, Т. Грановский, а также такое оригинальное явление как семья Аксаковых, породившая самобытного писателя С.Т. Аксакова, ярких поэтов, критиков и публицистов К. и И. Аксаковых. С ней были связаны многие деятели русской культуры.

Юрий Владимирович Манн

Критика / Документальное
Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны)
Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны)

В книгу историка русской литературы и политической жизни XX века Бориса Фрезинского вошли работы последних двадцати лет, посвященные жизни и творчеству Ильи Эренбурга (1891–1967) — поэта, прозаика, публициста, мемуариста и общественного деятеля.В первой части речь идет о книгах Эренбурга, об их пути от замысла до издания. Вторую часть «Лица» открывает работа о взаимоотношениях поэта и писателя Ильи Эренбурга с его погибшим в Гражданскую войну кузеном художником Ильей Эренбургом, об их пересечениях и спорах в России и во Франции. Герои других работ этой части — знаменитые русские литераторы: поэты (от В. Брюсова до Б. Слуцкого), прозаик Е. Замятин, ученый-славист Р. Якобсон, критик и диссидент А. Синявский — с ними Илью Эренбурга связывало дружеское общение в разные времена. Третья часть — о жизни Эренбурга в странах любимой им Европы, о его путешествиях и дружбе с европейскими писателями, поэтами, художниками…Все сюжеты книги рассматриваются в контексте политической и литературной жизни России и мира 1910–1960-х годов, основаны на многолетних разысканиях в государственных и частных архивах и вводят в научный оборот большой свод новых документов.

Борис Фрезинский , Борис Яковлевич Фрезинский

Биографии и Мемуары / История / Литературоведение / Политика / Образование и наука / Документальное

Похожие книги

Ход королевы
Ход королевы

Бет Хармон – тихая, угрюмая и, на первый взгляд, ничем не примечательная восьмилетняя девочка, которую отправляют в приют после гибели матери. Она лишена любви и эмоциональной поддержки. Ее круг общения – еще одна сирота и сторож, который учит Бет играть в шахматы, которые постепенно становятся для нее смыслом жизни. По мере взросления юный гений начинает злоупотреблять транквилизаторами и алкоголем, сбегая тем самым от реальности. Лишь во время игры в шахматы ее мысли проясняются, и она может возвращать себе контроль. Уже в шестнадцать лет Бет становится участником Открытого чемпионата США по шахматам. Но параллельно ее стремлению отточить свои навыки на профессиональном уровне, ставки возрастают, ее изоляция обретает пугающий масштаб, а желание сбежать от реальности становится соблазнительнее. И наступает момент, когда ей предстоит сразиться с лучшим игроком мира. Сможет ли она победить или станет жертвой своих пристрастий, как это уже случалось в прошлом?

Уолтер Стоун Тевис

Современная русская и зарубежная проза