Как мы пишем. Писатели о литературе, о времени, о себе [Сборник]

В России около миллиона человек, которые что-то пишут и хотели бы издаваться. И не больше ста тысяч активных читателей, по моим расчётам и ощущениям. И если это действительно так, то это катастрофа для современной русской литературы. Современная словесность потеряла свой базис, свою опору, своего читателя. Активный читатель – это тот, кто регулярно читает не только классику, мировые бестселлеры, развлекательную беллетристику, учебные и профессиональные издания, но и актуальную словесность. Таких людей чрезвычайно мало. На сто миллионов взрослых и грамотных российских граждан – всего 0,1 %, один на тысячу! Для нормальной жизни русской литературы хватило бы 2–3 %, но и того нет.

Мне кажется, странное явление десятикратного численного превосходства писателей над читателями объясняется атавизмом. Модный профессор Сергей Савельев объясняет, что в человеке ещё слишком много от обезьяны. Человек, как обезьяна, хочет доминировать над другими обезьянами. Он замечает, что тот, кто доминирует, – говорит (пишет), а остальные слушают (читают). Обезьяна в человеке решает: для того чтобы доминировать, я буду много писать (говорить), а читать (слушать) никого не буду. Так я стану самой доминирующей обезьяной. И пишет, пишет, пишет. Только ни над кем такая обезьяна не доминирует, так как её никто не читает. А она обижается: вон я сколько написала! Почему вы меня не признаёте доминирующей особью в вашем литературном стаде? Это и есть: графомания.

В культуре всё наоборот. Чтение и слушание – самые важные способы производства человеческого в человеке. Того человеческого, что превосходит и противостоит обезьянству. На Востоке говорят: тот хорошо умеет говорить, кто умеет хорошо слушать. Лев Толстой много писал. Но читал он ещё больше. Это закон. Экономический закон литературы.

Книги рождаются от книг. Написанные книги – от прочитанных книг. Конечно, важен и непосредственный человеческий опыт. Однако он играет роль вспомогательную. Главное – это книги, которые писатель прочёл, из которых он узнал, как и о чём можно и нужно писать. По-другому не бывает. Книги рождаются от книг, как люди от людей, а слоны от слонов. Меня всегда смущает то, что по сравнению со своими товарищами я сущий невежда. Захар Прилепин, Сергей Шаргунов, Андрей Аствацатуров, Роман Сенчин, Валерий Айрапетян прочли неимоверное количество книг, старых и новых, русских и зарубежных. Не только сами тексты им известны, но и обстоятельства их написания, и биографии авторов.

Недавно мы сидели в Париже в маленькой, заваленной книгами квартирке славистки Кристины Мейер, и Шаргунов что-то рассказывал: «…и вот, когда Валентин Катаев умер, в 1987 году…» – «В 1986-м», – заметил до того молчавший в кресле Сенчин. Они свободно переходили от одного автора к другому, от почвенников к эмигрантам и далее к французам, и всех читали, обо всех знали. Я чувствовал себя идиотом, не мог вставить ни слова. Добило меня, когда жена Шаргунова, восхитительная Толстая-младшая, бегло перечислила все романы Набокова, задавая какой-то вопрос Прилепину, который вступил с ней в спор. Я сказал хозяйке: можно я помогу убрать посуду? Хоть чем-то буду полезен. Но и в этом мне было отказано.

В своё оправдание могу сказать только то, что есть специфическая область литературы, в которой я более или менее начитан. Это индийский эпос, философия, а также древняя литература Европы. И антропологические штудии. Наверное, не все мои друзья прочитали «Махабхарату», «Рамаяну», «Бхагавата-пурану», упанишады, карики, Брахма-сутры, Старшую и Младшую Эдду или трактат Пьерджузеппе Скардильи о готах (готы – моя вторая любовь, после индусов). Но это не извиняет моего слабого знания русской литературы второй половины XX века, включая эмигрантскую, и зарубежной литературы. Ведь сам я сочиняю не сутры, а романы на русском языке. Я пытаюсь восполнить пробелы и читаю. И обязательно стараюсь прочесть за год хотя бы несколько книг своих современников. Иногда это сложно. И, пробравшись через главу-другую Михаила Тарковского я, на сон грядущий, чтобы успокоить ум и душу, снова беру в руки книжку с закорючками и разбираю сладчайший средневековый санскрит.

Языки: живые и мёртвые