Как мы пишем. Писатели о литературе, о времени, о себе [Сборник]

Знание языков для писателя если не обязательно, то весьма и весьма полезно. Корней Чуковский отмечал, что основоположники русской литературы: Пушкин, Лермонтов, Толстой и другие – свободно читали на трёх, а кто и на пяти языках. А те, кто не были так образованны, канули потухшими звёздами, словно упали в затянутый ряской пруд. Это, конечно, слишком категоричное утверждение. Немало у нас было светил отечественной словесности, которые, кроме русского языка, никакого толком не знали. Тот же Максим Горький, хоть и прожил лучшие свои годы в Италии, так и не научился ни говорить, ни читать по-итальянски. И кажется, вполне сознательно отстранял себя от иноязычия. Хотя живо интересовался европейской жизнью и просил каждодневно переводить ему важные заметки из итальянских, французских и немецких газет. И всё же знание иностранных языков расширяет пространство творчества, помогает лучше понять собственный язык как средство литературного производства.

Особенно интересно было бы знать французский язык и читать в оригинале французскую литературу. Потому что вся современная беллетристика вышла из французского романа, а русский литературный язык создан под большим влиянием французского. Знание французского языка помогло бы видеть тайные пружинки и скрытую механику русской письменной речи. К сожалению, неуч, селянин, я вовремя языков не выучил. Французский сейчас пытаюсь учить, но даётся нелегко. В юности смог худо-бедно освоить английский язык. Хватило, чтобы сдать на пятёрку при поступлении в университет. Потом много читал по-английски; правда, в основном индологическую литературу, конфессиональную и академическую. Ведь труды лучших санскритологов мира до сих пор не переведены на русский язык: что-то переведено из Макса Мюллера, но совсем ничего из Яна Гонды. Из художественной литературы по-английски в оригинале я читал только Джорджа Оруэлла. Когда я был впервые в Лондоне по приглашению издательства «Харвил энд Секар», мне подарили прекрасное издание «1984», пришлось прочесть. А потом и «Скотный двор» – втянулся в Оруэлла.

Интересуясь древней индийской письменностью, я самоучкой изучал санскрит. Разобрался с алфавитом деванагари и стал немного понимать тексты на санскрите, хотя до академического уровня мне, увы, далеко. И всё же это потрясающее до дрожи чувство: читать и повторять слова, составленные в строки две или четыре тысячи лет назад, зная, что именно так они и звучали. Живые языки нужны, чтобы разговаривать с живыми людьми. А мёртвые – чтобы разговаривать с мёртвыми.

Мой последний роман, «Иван Ауслендер», по счастливому стечению обстоятельств попал в финал премии «Ясная Поляна». Герой романа – профессор санскрита, находит вторую жизнь и запасной аэродром для своей души в древней филологии. Представляя роман, член жюри, добрейший и интеллигентнейший человек, писатель, автор потрясающего «Лавра», знаток древнерусской письменности Евгений Водолазкин сказал: «Учите древние языки! Они будут вам утешением в круговерти переменяющихся времён».

Главная заслуга в продвижении моего «Ауслендера» принадлежит издателю, «Редакции Елены Шубиной». Елена Даниловна впервые редактировала меня ещё в «Вагриусе», книжку «Пурга, или Миф о конце света». Тексты мои были, честно говоря, неудачными. Но Шубина ещё тогда сказала: когда-нибудь я с вами по-настоящему поработаю. И настало время, когда я достаточно окреп и созрел для этого. Публиковаться у Шубиной – это уже само по себе награда и великая честь. «Ауслендер» сделан был идеально и подан так, что нашёл именно своего читателя.

Фольклор

Чеченской бабушки, которая рассказывала бы мне сказки и пела колыбельные на чеченском языке, у меня не было. Да и у кого была? В наше время бабушкой был телевизор, программа «В гостях у сказки». Литературного чеченского языка я, к глубокому своему сожалению, не знаю. Неплохо понимаю разговорный, но читать и писать не могу. Порой, увидев слово или фразу по-чеченски написанными, я не сразу их узнаю. Дело ещё и в том, что чеченский язык недостаточно унифицирован. Письменные нормы создавались на основе какого-то иного диалекта, сунженского или горского, я не знаю. В моём, шалинском варианте чеченского, как я заметил, многие гласные редуцированы, а согласные звуки смягчены.

У меня была русская, казачья бабушка, терская казачка, станичница. Она рассказывала нам, мне и сёстрам, страшные истории про Гражданскую войну, про послевоенные годы, про старые времена. И это были удивительные рассказы. В них председатель колхоза уживался с волками-оборотнями, а казаки лейб-гвардии императорского конвоя – с русалками. Русалки были необыкновенными: никаких рыбьих хвостов, жили они на деревьях, воровали фрукты из казачьих садов, во всём походили на людей, только были голыми. Были среди них и мужчины, и женщины. Последнюю русалку застрелил из кремневого ружья один наш прапрадед. Легенды бабушки вошли в роман «Таблетка», стали важной частью этого текста.