Как мы жили в СССР

Казалось бы, советская система со всех сторон охватывала человека, вынуждая жить под давлением цензуры, свыкаться с цинизмом и двоемыслием, делать подлости в том случае, когда от них было не увернуться. Но в СССР имелась одна важная особенность, благодаря которой разрушался хваленый централизм.

Про политическую систему нашей страны говорили, что она однопартийная, но многоподъездная. Иными словами, формально вроде бы декларировалось единство власти. Организационно оно подкреплялось устранением всех партий, кроме КПСС, и даже всех фракций внутри самой партии коммунистов. Однако в действительности «подъехать» к начальству для решения того или иного вопроса можно было с разных сторон. Буквально с разных подъездов.

Выражение это появилось, судя по всему, благодаря огромному комплексу зданий на Старой площади в Москве, где ныне расположена кремлевская администрация, а раньше находился ЦК КПСС. С какой стороны ни подойдешь к нему – всюду подъезды, подъезды, подъезды… А в них – партийные аппаратчики из разных отделов. У каждого свои ведомственные интересы, свои личные пристрастия, свои намерения по подрыву позиций коллег из конкурирующих отделов.

Система – однопартийная, но многоподъездная, – говорил опытный партийный журналист, – создавала вполне достойное оруэлловской оценки причудливое положение, при котором все стоявшие над печатью начальники были заодно, но некоторые выступали заодно больше, чем другие [Степанов 2000: 208].

В советское время я никогда на Старой площади не был и тем более не заходил в подъезды ЦК для решения важных вопросов. Но с многоподъездностью системы столкнулся как-то раз у себя в Ленинграде. Дело это имело предысторию. Я был пятикурсником, когда однажды осенью отправился с друзьями на денек в совхоз, где студенты младших курсов собирали картошку. Захотелось навестить одну знакомую. Приехали днем, сели в борозду, стали помогать. Перевыполнили план, спущенный ей на день. В конце концов решили, что можно уйти и поболтать за чашкой чая. Но только мы его пригубили, как появился доцент – командир отряда – и устроил нам нагоняй. Формально ведь и впрямь мы «спровоцировали» человека нарушить трудовую дисциплину. К весне я историю эту почти забыл. Однако курс у меня был выпускной, и по окончании его требовалось брать характеристику для представления по месту будущей работы. Мне, как члену КПСС, надо был визировать свою у партийного руководства. Подпись секретаря партбюро считалась формальностью. Ведь с учебой у меня дела обстояли нормально, взысканий никаких не имелось, и все обязанности всегда выполнялись вовремя.

В помещение партбюро я забежал между делом. Там сидел заместитель секретаря по оргработе – тот самый доцент, с которым была стычка осенью.

– Андрей Феликсович, у меня характеристика. Подпишите, пожалуйста.

Он посмотрел внимательно, а затем сказал:

– В среду у нас заседание партбюро. Приходите. Рассмотрим вопрос.

Вышел я ошарашенный. Никто никогда не рассматривал подобную ерунду на заседаниях. Каждую характеристику обсуждать – заседать придется с утра до вечера. Ясно было, что Феликсович решил меня угробить. Расскажет осеннюю историю. Преподаст ее так, что я буду кругом виноват. И поверят, понятно, ему. Тем более что в партбюро нет преподавателей, которые знали бы меня хорошо и готовы были бы заступиться. В общем, как говорится, ты начальник – я дурак. Чувствовалось, что зам по оргработе меня закопает. Ну, не совсем, конечно. Однако в характеристику какую-нибудь гадость добавят. А поскольку и так у меня с распределением проблемы (о чем говорилось в первой главе), перспективы устроиться на нормальную работу становятся совсем призрачными.

В тоске я шел по факультетскому коридору и вдруг увидел, что навстречу идет другой заместитель секретаря партбюро – по идеологической работе. Он всяко не мог еще повидаться с «коллегой» и узнать, что с характеристикой у меня должны возникнуть проблемы. Это давало шанс:

– Станислав Тихонович, подпишите характеристику.

Другой бы, может, предложил зайти в приемные часы в партбюро, и тогда я рисковал, что просьбу придется повторять в присутствии «железного Феликсовича». Это лишь усугубляло бы мое и без того нелегкое положение. Однако Тихонович был человек тихий. На любые формальности ему было плевать. Характеристику он подмахнул тут же, и я мигом бросился в деканат ставить печать, благо для деканатской секретарши при оформлении подобных ерундовых документов не было никакой разницы, кто из партийных бонз чиркнул закорючку.