Как нам живётся, свободным? Размышления и выводы

Не где-то в других сферах, а именно здесь, в искусстве слова, необъятная стихия любовных отношений всегда отображалась в её целостном понимании, когда имели её в виду и как нечто лучшее в индивидууме и в человечестве, так и в вариантах, во многом вызывавших сомнения, — в виде «не того» интима.

Попыток отличиться в освещении темы нельзя уложить в какие-то цифры. Как уже отмечалось выше, это было связано с неподдельным, общим для всех интересом к задачам репродукции человечества как вида.

Да, в работе над образами никто из литераторов не претендовал на открытия по части физиологии и других аспектов нашего бытия; но в совокупности художественное творчество шло всё же и в русле решения самых разных исследовательских задач. Нередко это могло обнаруживаться уже при выборе сочинителями героев и сюжеталий для отдельных своих произведений.

Пушкинская поэма «Анджело» — одно из них. В нём любовь, как чувство естественное и свободное, не подлежащее управлению государственным, то есть публичным правом, брошена именно под это строгое покрывало, вследствие чего ей отведена роль уже некоей разменной монеты при категориях морали и нравственности.

Властитель, наделённый одновременно и статусом судьи, установивший за прелюбодейство исключительное наказание — смертную казнь, сам влюблён и превращается в соблазнителя, подпадая под нож своего же, будто бы справедливого предписания. Вокруг этого драматичного обстоятельства в поэме уясняется «истинное» понимание любви и супружеского долга.

Какими им быть? Какое место в них должно быть отведено измене? Как воспринимать «любвеобилие» — со стороны как мужчины, так и женщины? И какова здесь на самом деле роль закона, права государственного, публичного, а также и права естественного — в его двух ипостасях: как общего для всех и каждого и — корпоративного (если без него — не обходятся)?

Морализаторский и довольно острый этот «ход» когда-то разрабатывал и Шекспир — в комедии «Мера за меру», а ещё раньше такая же коллизия раскрывалась в одной из новелл малоизвестным итальянским сочинителем.

Не отрицая старательности и талантливости этих авторов, заметим, что ни у одного из них движение страстей не получало яркого и достаточно обоснованного выражения. Страстям хоть и находилось место, однако едва ли не сразу они тускнели и теряли значимость под влиянием странноватого поворота в истолковании пружин повествования.

Из-за чего сочинителям понадобилось заострять внимание читающей и театральной публики на соотношении любви и закона? Не вполне убедительный ответ на этот вопрос дают они сами, заканчивая повествования тем, что от лица новой, великодушной власти уличённый прелюбодей судья вдруг получает спасительное для него прощение. В таком happy end очевидна некая искусственная его заданность или даже надуманность.

Ведь проблема, как и её разрешение, понятна сама по себе; она, как увязанная с общей этикой, с действующим повсюду обычаем, не очень-то и нуждается в сопоставлениях. Хотя есть интрига, читатель или театральный зритель уже «издалека» догадываются, что им преподносится как бы маловероятное, только в виде ребуса, «в потеху», окончание же напрашивается одно-единственное — тот самый happy end. Усилия литераторов, стало быть, затрачены едва ли не впустую.

Подступаясь к сюжету, сочинители явно пренебрегали всеобщим пониманием установившихся отношений между полами в людских сообществах — как системой или сферой особой чувственности и достоинства. Соответственно в стороне было оставлено главное. А оно состояло в том, что пытаться отрегулировать законом чувственное невозможно ни по каким основаниям.

Здесь — канон. Ошибка с его употреблением или с толкованием стоила доверия даже писателям первой руки!

Один из любопытнейших разделов исследования средствами художественной выразительности связан с освещением интима на фоне сословного различия участвующих в нём партнёров.

Им, этим разделом, охватывается самая, пожалуй, объёмная часть любовных коллизий, получивших отражение в мировой литературе. Такой расклад вышел вследствие того очень большого срока, в котором суждено было вызревать личной свободе в её особом значении, когда она хотя бы лишь декларативно начинала признаваться потребностью всех и каждого, а не только богатых.

Образцом востребования справедливости в любовных привязанностях супругов можно рассматривать «Песнь оставленной жены» из эпохи древнекитайского царства Бэй. Лирическую эту драму, где слышны плач и стенания несчастной постаревшей женщины, украшают и усиливают подробности житейского быта и общественных отношений далёкого прошлого восточной окраины мира. Читателям предлагается полный текст этого волнующего сочинения.

1

Вновь нагнал восточный ветер облака.

Я с тобой была всем сердцем заодно.

Нет, не должен ты сердиться на меня,

И, по-моему, известно всем давно:

Репа спелая особенно сладка.

Я творила только добрые дела.

За собой не знаю никакого зла,

И с тобою вместе я бы умерла.

2

Я иду по самой горькой из дорог.

У меня в груди — обида и упрёк.

Проводить не соизволил ты меня,

И одна переступила я порог.