Как нам живётся, свободным? Размышления и выводы

Здесь было хорошим разве лишь то, что его, это понятие, остереглись употребить при сотворении государственных, публичных законов и установлений. Не из-за того, впрочем, что в новую степень возводились общие представления о природе и предмете свободы. Причина гораздо проще. Она состояла в нежелании правотворцев при манипулировании свободой слова быть уличёнными в элементарной тавтологии.

Свобода прессы — тот же суррогат естественного, данного человеку от рождения права на свободные суждения, разве что она соотносима главным образом с массовой информацией. Как и свобода слова, её заменитель остаётся понятием нечётким, расплывчатым, дезинформирующим.

Несколько иначе обстоит дело с гласностью. Она тоже воспринимается как понятие, равное свободе слова, но со странной и нелегко разбираемой статью в её определении и в приложении к публичному праву.

Парочку эту часто пакуют в один мешок, до того они, кажется, близки и схожи. Такое, в частности, просматривается в названии Общественного Российского фонда защиты гласности. У него полномочия — звонить во все колокола при ограничениях или нехватке свободы слова — там или там. Однако, можно ли всерьёз вести разговор о защите разбираемого нами термина как направленном действии, если его воплощаемость не выглядит отчётливо? Ведь, как увидим далее, у гласности вовсе нет никакой предметности.

Её защита в таком случае «держится» только на голом политизированном интересе и применении.

В Советском Союзе краткая эпоха перестройки или назревшего обновления жизненных целей была эпохой одобряемого обществом притворнополитического популизма, прочно увязанного с опорой на целесообразное, «первичное» «правовое» основание в виде широчайшей гласности. Её часто уравнивали с открытостью.

По-своему задачи понимались правозащитниками — «узниками совести», как их тогда называли. В их среде было по преимуществу в употреблении словосочетание «свобода слова», хотя подразумевалась та же гласность. А когда в империи возникло новое, демократическое движение, то повсюду уже и не стремились быть щепетильными: лишь бы шло на пользу.

Но — в самом ли деле всё то, что на практике бывает связано с понятием гласности, является её фактическим содержанием? В какой мере тут предполагается правовое и есть ли оно?

Вопросы подсказаны противоречивым, исходящим от привычного: гласность постоянно «берут» и используют вроде как штуку, данную в юриспруденции — с намерением обозначить её прикладной характер. Между тем уже в новой России родовое имя этой дамы поостереглись упомянуть разработчики и закона о СМИ, и — конституции РФ.

То есть это обозначало уже нечто принципиальное, а именно — непризнание за нею статуса, когда она увязывалась бы со свободой.

Каким-то корявым и далёким от обыденности воспринималось бы выражение «свобода гласности», в то время как гласность и без того есть ипостась, «наполненная» свободой. Той свободой, которая «предусматривалась» при возникновении естественного общечеловеческого права.

Её действие приобретает эффект оповещения или информирования, конкретно — оповещения или информирования «на слух», то есть — голосом, а также — изображением и записью. То, что оглашается или должно оглашаться, — востребовано — и кем-то одним, и многими, не исключено, что и — всеми на земле. В таком виде это понятие существует более на бытовом уровне, хотя его не прочь использовать и политики, что, как мы знаем, нередко становится участью отдельных элементов естественного права.

Возможность оглашения и реализация такой возможности есть, безусловно, фактор уже не только общественных отношений, но и — цивилизованности. Кажется значимой и любая помеха, за которой воспользование термином «гласность» и заключённой в нём сутью не представляется нам достаточно полным, каким, по нашим запросам, оно бы должно быть.

Как и «свобода слова», в её безмерной и безграничной информативности, чью функцию по нашим прихотям часто готова замещать гласность, она, гласность, будучи «выраженной» въяве (как уже выполненное «оглашение вслух», а ещё: «напечатание», «написание» и проч.), имеет строгую направленность в своём «движении» — в сторону получателя или потребителя.

В таком перемещении «от» и «до» она, разумеется, не вполне свободна. Однако в условиях жизни на началах гражданственности и использования естественных норм людям предоставляется право свободного получения или потребления того, что изрекается, показывается, печатается или пишется. Понятно, что право здесь ограничено содержанием той или иной информации — в зависимости от воли тех, кто её предоставляет.

Некто из числа индийских правителей, имя которого затерялось в дебрях древней истории, остался в памяти у поколений одним своим весьма оригинальным замечанием на этот счёт:

Каждое слово, вылетевшее из моих уст, уже не подвластно мне, — утверждал он, — а над тем, чего я не сказал, я властелин. Захочу — скажу, не захочу — и не скажу.