Как общаться с вдовцом

Руди примерно моего возраста; тощий, лысый, вечно чем-то обеспокоенный, он не справляется с моим могучим отцом, который тяжелее его на добрые тридцать килограмм: отец отталкивает его, как слон, хвостом бьющий мух.

Отец бросает рукавицу на траву и крепко обнимает меня — он никогда так не делал до того, как его хватил удар. Он пахнет потом и травой; я чувствую ладонью его шершавую волосатую спину.

— Дуг, — произносит отец, сжимая меня так сильно, что у меня перехватывает дыхание, — что ты тут делаешь?

Теперь он всегда встречает меня этими словами — неподдельное любопытство, остроумно маскирующееся под приветствие, потому что отец зачастую понятия не имеет, что происходит и какой сейчас год. Иногда кажется, что он все понимает, потом он опять решает, что я еще ребенок и вернулся после школы домой. Два года назад мать нашла отца в душе: он мокрой бессильной тушей лежал на полу без сознания. Три дня он был в коме, потом очнулся, здоровый и полный сил, но в мозгах у него что-то перемкнуло: он разучился сдерживать свои порывы и желания и стал вести себя как восьмилетний ребенок. Доктора назвали это РМК, что, оказывается, расшифровывалось как «расстройство мозгового кровообращения» — умные слова, за которыми скрывалось лишь то, что они бессильны что-либо сделать. Периоды ясного сознания сменяются у отца помрачением рассудка, но даже в лучшие дни он толком ничего не понимает. Он всегда в поисках контекста.

В этом есть свои положительные стороны: теперь он меня всегда обнимает. Наверно, чтобы он начал меня любить, у него должны были отказать мозги. Когда я не в себе или под мухой, мне кажется, что это честная сделка, но ведь не я гордо разгуливаю по лужайке у него перед домом в шортах с расстегнутой ширинкой.

Он отстраняется, не убирая рук с моих плеч. Интересно, сколько, по его мнению, мне сегодня лет?

— А где Хейли? — спрашивает он.

Вопрос отпадает сам собой. Я отворачиваюсь, чтобы он не увидел, как мое лицо мгновенно исказила жгучая боль. В мире, где он проснулся сегодня утром, он любит меня, а Хейли еще жива. Мне кажется, будто я стою на улице под дождем, заглядываю в окно и мечтаю оказаться внутри, чтобы отогреть свое продрогшеее до последней косточки тело у очага его сумасшествия.

— Она скоро придет, — отвечаю я.

— Привет, папочка, — мгновенно вмешивается Клэр, подходит и обнимает его.

— Привет, милая, а ты что здесь делаешь?

— Приехала повидать Дебби, — поясняет Клэр. — Ты же знаешь, она скоро выходит замуж.

Его лицо выражает недоумение, отец хмурится. Его лоб бороздят глубокие морщины: он пытается что-то вспомнить, но воспоминание теряется в хаосе мыслей, бушующих в его голове.

— Мазл тов[18], — произносит он, печально глядя себе под ноги.

— Ему и правда надо пойти принять душ, — вмешивается Руди.

Отец качает головой.

— Кто это? — интересуется он, оценивающе глядя на Расса, который робко стоит в сторонке.

— Это Расс, — поясняю я. — Помнишь Расса, сына Хейли?

— Ну конечно, помню, — отвечает отец, подходит к Рассу и обнимает его. На изумленном лице Расса отражается борьба чувств, словно он не знает, остаться ему или сбежать: отец крепко стиснул его в потных объятьях, но парень сохраняет хладнокровие и даже похлопывает отца кулаком по спине — в духе трущоб.

— Привет, доктор Паркер.

Отец отступает на шаг и оглядывает Расса с головы до ног.

— Ты уже совсем взрослый. Расс, ты играешь в бейсбол?

— Иногда.

Отец бросает ему мяч.

— Будешь питчером.

Расс ухмыляется и поднимает с земли рукавицу.

— Бейте, — говорит он.

— Мне кажется, это не лучшая мысль, — протестует Руди.

— Верно подмечено, Руди, — весело соглашается отец и бежит за стоящей у стены бейсбольной битой.

— Доктор Паркер, пора одеваться к обеду. А вы еще даже не приняли душ.

— Отвали, Руди, — произносит отец, закручивая биту и приседая, как бэттер.

— Да, Руди, — повторяет Клэр, ухмыляясь. — Отвали.

Отец смотрит на нее.

— Не могла бы ты считать болы и страйки?

Клэр подходит к нему, целует его в плечо.

— Я просто создана для этого.

Мать на своем кухонном посту: она сидит на высоком табурете у стола посередине кухни, около нее полупустая бутылка красного вина — очень надеюсь, что первая. Она обсуждает с Дебби различные свадебные тонкости, время от времени что-то в приказном тоне рявкая Порции, служанке, которая хлопочет над лондонским жарким. Разделочный стол накрыт, словно для фотографии в «Бон аппети»: великолепные салаты, как на картинке, гарниры, заливная курица по-корнуэльски, панированная телятина и лондонское жаркое, которое Порция пытается впихнуть в серебряное сервировочное блюдо. Может, мои родители и ведут себя, словно в детстве потерялись в Гринвиче и выросли в семье белых англосаксов-протестантов, но когда речь идет о приготовлении пищи, мы снова становимся избранным народом.

— Дуглас, — произносит мать, ставя бокал с вином на мраморную столешницу. — Дорогой.

Она наклоняется и целует воздух где-то рядом с моим лицом, стараясь не смазать многочисленные слои помады, покрывающей ее губы, словно краска-герметик.

— Привет, Пух, — говорю я, целуя Дебби в щеку.