Как перевоспитать герцога

И это выбивало его из колеи. Путало карты. Он ни в чем не был уверен, даже в том, что хочет сказать.

Лили улыбнулась одновременно застенчиво и с пониманием, и изгиб ее губ так манил, что он едва удержался от поцелуя.

Он хотел ее целовать. Когда она улыбается. И даже тогда, когда она хмурится. Если только она сейчас не скажет ему, что ей не нравится с ним целоваться. Тогда он бы, пожалуй, воздержался. Но, что примечательно, он знал, несмотря на растерянность и утрату ориентиров, что ей нравится с ним целоваться. Что она чувствует примерно то же, что чувствует он сам. Что если бы обстоятельства сложились по-другому, они бы продолжили свои волнующие изыскания, продолжили бы познавать друг друга.

– Тогда я пойду взглянуть на Роуз, – сказала она и, поднявшись, принялась поправлять рукава, лиф и разглаживать юбку.

Она избавлялась от видимых свидетельств их «преступления», несмотря на то что след в его сердце все равно останется навсегда. Не говоря уже о горьком осадке несбывшихся ожиданий и муках фрустрации, на которую он себя обрек.

– Тогда спокойной ночи, – произнес, с трудом проглотив комок в горле, Маркус.

Она собралась проведать Роуз. Роуз, которой больше других нужно, чтобы его имя осталось чистым и незапятнанным. Роуз, для которой он и нанял эту женщину: достойную, честную женщину, – чтобы она учила его дочь тому, чему не мог научить ее он.

– Спокойной ночи, – сказала Лили и медленно направилась к двери. Дверь открылась, и она переступила порог и унесла с собой что-то невероятно важное.

Когда дверь за ней закрылась, Маркус откинулся на спинку дивана и потер лицо ладонями.

Когда он вышел из кабинета, дом спал. Он так и не пришел ни к какому заключению. По крайней мере, ни к какому разумному заключению. Что бы ни происходило, самое главное – это обеспечить Роуз достойное будущее и оградить ее от неприятностей сейчас. Никогда прежде Маркус не ставил интересы других людей выше собственных. И никто никогда не считал его интересы приоритетными. Похоже, его знакомство с этой стороной жизни несколько запоздало. Хорошо, что оно вообще состоялось. Внезапно с новой силой вспыхнула в нем неприязнь к родителям, относившимся к своим родительским обязанностям спустя рукава. А ведь они могли бы участвовать в его воспитании, могли бы вести его по жизни, любить его – но любви предпочли безразличие. Лишь брату его доставались те жалкие крохи внимания, что они бросали своим отпрыскам.

Впрочем, теперь, когда он знал, чего они были лишены, он испытывал к ним разве что жалость.

Маркус медленно поднялся на второй этаж. У него было ощущение, что весь его мир распахнулся и перевернулся одновременно. В холле второго этажа слуги оставили горящие свечи. Они знали о привычке хозяина бродить по ночам и по-кошачьи, крадучись пробираться к себе.

Ее дверь была в нескольких футах отсюда и выходила на другую сторону. Справа от двери в комнату, в которой спала его дочь. Два самых дорогих ему человека.

Он не мог постучать в дверь Лили без очень основательной на то причины (и желание снова ее поцеловать основательной причиной не являлось). Маркусу пришлось собрать всю волю в кулак, чтобы не сделать того, чего ему хотелось больше всего на свете; то, чего он никогда не делал прежде.

Он нажал на ручку и открыл дверь в свою пустую спальню. Им владели смешанные чувства: разочарование оттого, что Лили не догадалась прийти сюда раньше его, и облегчение оттого, что у нее хватило рассудительности не совершать непоправимое.

Миллер выложил на одеяло его ночную сорочку. Маркус заранее сказал своему камердинеру, чтобы тот его не дожидался. Хорошо, что Миллер уже спит. В своем теперешнем состоянии Маркус запросто мог сболтнуть лишнего, тем самым открыв ящик Пандоры.

Итак, он был в рубашке. Следовательно, он успел ее надеть, хотя не помнил, как это делал. Тем не менее он прекрасно помнил, как она сняла с него рубашку, стащила с плеч и уронила на пол. Досадно, что не ее руки будут сейчас ее снимать. Затем идет очередь брюк. До них она не добралась, а жаль.

Сняв нижнее белье, Маркус натянул ночную сорочку. Мягкий хлопок сейчас касался тех мест, которых касалась Лили: его плеч, его предплечий, его груди.

Сегодня трогать себя нет смысла. Теперь, когда он познал прикосновения ее пальцев, познал на ощупь ее грудь и знал, как она выглядит, все, что бы он ни сделал с собой, будет лишь слабым эхом того, что он испытал наяву. И даже если кратковременное облегчение он получит, но настоящее, глубокое удовлетворение так и не придет.

Так что же за жизнь его ждет?

Маркус задул свечу и провалился во мрак.

Роуз ждала его на завтрак, и она уже теряла терпение. Лили тоже его ждала, но ею двигали иные мотивы. Как он поведет себя с ней? Может, ее поведение его шокировало? Может, он пожелает ее уволить?

И хочет ли он повторения вчерашнего?