Как Петербург научился себя изучать

Genius Loci. Божество, безусловно, великое или малое, в зависимости от обстоятельств, и заслуживающее некоторого молчаливого поклонения. Но, ради всего святого, не персонификация, не мужчина или женщина с короной на фреске и атрибутами, с мерзким прошлым, как у ужасных дам, которые сидят на площади Согласия. Думать о месте или стране как о человеке – значит, несмотря на все тренировки в красноречии, вообще не думать об этом. Нет, нет. Genius Loci, как и все достойные божества, состоит из той же субстанции, что наше сердце и разум, являясь духовной сущностью. А что касается его видимого воплощения, то это само место или страна, а черты и речь духа – это рельеф местности, уклон улиц, звук колоколов или плотин, но самое главное, возможно, это удивительно яркое сочетание, отмеченное Вергилием, «реки, текущие вокруг старых стен» [Ли 1914: ][307].

Ли призывала своих читателей выйти из дома и найти для себя genius loci своего любимого города или места. Хотя в принципе она верила, что эти духи представляют собой эфирные существа, рассеянные в пространстве в границах территории, которую они населяли, и, следовательно, одинаково присутствующие в каждой достопримечательности и на каждом участке земли, Ли с готовностью признала, что духи часто в определенных местах кажутся существенно «ближе или более могущественными». Местное божество может наиболее ярко проявиться «в каком-нибудь отдельном памятнике или элементе ландшафта», «на определенном повороте дороги, или в тропинке на склоне холма, с перспективой огромных гор вдалеке, или, опять же, в церкви, подобной Классе, недалеко от Равенны». В таком месте, отметила Ли, «часто скрывается дух места <…>, или, точнее, он и есть оно» [Lee 1899: 6].

В своей трактовке души города Анциферов в значительной степени опирается на Ли, заимствуя у нее как идеи, так и терминологию, но также он вводит много нового. Он явно расходится с Ли в тех главах «Души Петербурга», где дает советы о том, как найти genius loci. Особенно важными там представляются два новаторских решения. Во-первых, хотя Анциферов, как и Ли, советует читателям не пытаться установить контакт с местным божеством через идола, воздвигнутого в его честь, он, по-видимому, понимает эту рекомендацию в очень ограниченном смысле. Автор разделяет презрение Ли к персонифицированным изображениям населенных пунктов, таким как статуи на площади Согласия, но он не исключает другие виды скульптурных памятников из числа мест, где «гении места» могут дать о себе знать [Анциферов 1991б: 30]. В отличие от Ли, которая обычно представляла, что общается с духом данной местности возле уединенного источника или на берегу реки, возможно, в живописной полуразрушенной церкви, Анциферов в своей книге неоднократно отождествляет душу Петербурга с расположенными в общественных местах скульптурами. Сфинксы на набережной Невы, ростральные колонны на стрелке Васильевского острова, Ши-тцу (маньчжурские львы) у домика Петра I и, самое главное, знаменитый Медный всадник Фальконе служат в тексте Анциферова символами природы и судьбы Санкт-Петербурга[308]. Реликвии или визуальные отсылки к великим империям прошлого, данные статуи напоминают нам, что Санкт-Петербург – это материальное проявление политических амбиций России, ее стремления к «владычеству над морем», завоеваниям и обогащению за счет своих соседей, что это «город великой борьбы», созданный благодаря титаническому усилию воли. Однако они также предполагают нечто более мрачное: все ссылки на империи прошлого, включенные в убранство Санкт-Петербурга, египетские, римские и китайские реликвии и мотивы можно прочесть не только как свидетельство величия города, но и как предзнаменования вероятного разрушения. Как отмечает Анциферов в конце краткой главы, которую он посвящает статуе Фальконе, всегда было ощущение, что «великая катастрофа веет над ним [Санкт-Петербургом], как дух неумолимого рока» [Анциферов 1991б: 35–37].