Как Петербург научился себя изучать

Какую роль сыграли эти писатели в формировании образа Санкт-Петербурга? Анциферов затрагивает данный вопрос мимоходом в нескольких местах «Души Петербурга» и в целом, по-видимому, проводит некое различие между Пушкиным и всеми другими петербургскими авторами. А. С. Пушкин, говорит нам Анциферов, является «в той же мере творцом образа Петербурга, как Петр Великий – строителем самого города. Все, что было сделано до певца “Медного всадника”, является лишь отдельными изображениями скорее идеи Северной Пальмиры, чем ее реального бытия». Пушкин, по словам Анциферова, наделил образ Санкт-Петербурга «силой самостоятельного бытия». «Его образ Петербурга есть итог работы всего предшествующего века и вместе с тем пророчество о судьбе» [Анциферов 1991б: 58–59]. Другими словами, Пушкин, по сути, породил образ Санкт-Петербурга. Однако Анциферов полагает, что после этого первичного акта творения образ вырвался на свободу и начал жить «своей жизнью, как и сам город, независимой от впечатлений отдельных его обитателей» [Анциферов 1991б: 47]. Он органично развивался, проходя различные этапы, становясь «деловитым» и «суетливым», «иностранцем своего отечества», или, с другой стороны, «неуловимым, манящим затаенной загадкой» [Анциферов 1991б: 68][311]. Анциферов добавляет, что, «конечно, личность, созерцающая город, кладет на отображенное ею впечатление печать своей индивидуальности, но эта печать видоизменяет только детали» [Анциферов 1991б: 47]. В своих основных чертах образ Петербурга существует сам по себе: он может быть хорошо или плохо выражен, но ни в коем случае не следует считать его просто продуктом видения конкретного автора. Следовательно, описав творчество нескольких незначительных поэтов XIX века, Анциферов может объявить, что их «настойчивость в повторении этих образов не свидетельствует о бедности художественного воображения». Скорее это «однообразие» указывает на «известную объективность образа Петербурга, начерченного художниками русского слова» [Анциферов 1991б: 123][312].

Методологический подход, который Анциферов использует в «Душе Петербурга», полностью базируется на представлении о том, что описания Северной столицы, встречающиеся в отдельных литературных произведениях, без сомнения, заслуживают доверия, что они согласуются с более обширной традицией, образом Санкт-Петербурга, который, в свою очередь, в той или иной мере соответствует объективной реальности. В противном случае как могло бы изучение поэзии или прозы привести человека к видению genius loci? Анциферов четко заявляет в «Душе Петербурга», что он использует литературу как инструмент, средство изучения столицы [Анциферов 1991б: 47]. Он изучает пейзаж Санкт-Петербурга не для того, чтобы проникнуть в классические литературные тексты, как он делал позже во многих своих экскурсиях. Он также не анализирует здесь произведения Достоевского и Пушкина ради них самих. В «Душе Петербурга» Анциферов хочет выяснить, что литература может рассказать ему о Санкт-Петербурге.

Почему Анциферов уделял так много внимания той роли, которую произведения искусства и литература в частности могут сыграть в поисках genius loci? Почему он, подобно Ли, не призвал своих читателей искать душу города, посещая разрушающиеся церкви или очаровательные уголки местных парков? Подход Анциферова к изучению Санкт-Петербурга, кажется, отчасти отражает влияние философии символизма и эстетической теории. В молодости Анциферов посещал собрания Петербургского религиозно-философского общества. Также он был участником дискуссионного кружка «Воскресенье» (самого известного наследника этого общества после революции), организованного философом Мейером. Он усваивал ключевые понятия и лексику, читая и перечитывая работы В. С. Соловьева, религиозного философа XIX века, чьи идеи оказали столь сильное влияние на российских символистов[313]. В своих опубликованных и неопубликованных работах Анциферов постоянно ссылался на понятие трансцендентности, на проникновение за завесу, отделяющую материальный мир от вечного царства духа, и поиск духа мест или вещей[314]. Он, по-видимому, принял многие основные элементы символистского принципа «жизнетворчества», полагая, что посредством определенных творческих актов и процессов, включая как романтическую любовь, так и художественное созидание, человек может преобразить физический мир, «одухотворяя» материю и разрывая оковы смерти [Анциферов 1991б: 30]. Многие рукописи, созданные Анциферовым в 1940–1950-х годах, содержат размышления о роли, которую романтическая любовь и память могут сыграть в поиске человеком бессмертия[315]. Во время работы над «Душой Петербурга» он, похоже, сосредоточил свое внимание на значении принципа жизнетворчества для эстетической теории.