Как прекрасно светит сегодня луна

Я сижу сейчас на крыше восьмидесятилетнего дома, я выстроил его своими руками в семнадцать лет, когда женился… Сейчас я немощный столетний старик, уже целый год не спускаюсь вниз, к своей родне и ко всем остальным людям… Мой семилетний внук, Саид, поднимается иногда ко мне, приносит воды и лепешек, остальным я запретил подниматься. Мои родственники и соседи знают об этом и не беспокоят меня. Они привыкли, что я здесь и открываю глаза только ночью, в прохладную лунную полночь… Я открываю глаза и смотрю на селение, на эти темные, шевелящиеся под ветром деревья, слушаю маленьких цикад, стрекочущих неумолчно всю ночь возле моего уха, я трогаю рукой траву, душистую и зеленую, как та, что растет на джайляу в высоких Чингизских горах, и радуюсь прохладному лунному свету, льющемуся на мою голову, на руки, на глаза… Старое тело чувствует иначе, чем молодое! Мое тело стало мне понятнее, чем раньше. И драгоценнее… Я слышу тихие, словно взмахи крыльев ночной цикады, звуки своего сердца, я чувствую свою кровь, которая нехотя, словно пересыхающий ручей, струится по телу, оживляясь только на поворотах и когда сужается русло… Но они мне теперь больше дороги: мои руки, ноги, живот, печень, сердце — все! Самое маленькое движение чувствую я как сильную, быструю жизнь… Когда Саид прыгает и кричит на крыше рядом со мной или танцует для меня, я отвечаю ему взмахом ресниц — как могу… Когда вчера ночью цикада подпрыгнула к рукам и поласкала меня своими крылышками, я дунул на нее, и она, показалось, рассмеялась… Я ответил как мог… Но «рук сухие мотыльки все ближе, ближе к телу, и в ветре, волоса мои задевшем, чей-то посвист слышу…».

Я мог бы сейчас вспомнить людей, встречавшихся со мной, вспомнить их долгую или быстротечную жизнь, их приязнь или ненависть ко мне… но все это уже было, было! Прошло… Я передумал обо всех, о ком вспоминалось. Я благодарю их за то, что они были в моей жизни. За то, что они заставляли меня радоваться или ненавидеть — чувствовать. Но теперь я хочу быть свободным от них. Я не думаю о них. Я сижу на этой крыше, чтобы чувствовать только ночь, ее тепло, ее прохладу, ее руки, гладящие мою старую голову, а большего мне не надо… большее только обеспокоит меня…

Во дворе старого медресе Абдул-азиз-хана в тени сливового дерева стояла в ту ночь трепещущая юная Гюль-Зухра. Перед ней стоял окаменевший от страсти Баховаддин. Их лица приблизились друг к другу. Вдруг Гюль-Зухра отпрянула от Баховаддина и указала на соседнюю крышу. «Он улетает, — сказала она, — видишь, улетает!..»

Зеленая трава на крыше дома Абу неожиданно вытянулась и зашуршала, послышался звук, будто заиграли на сазе, Абу сложил полы своего халата, как крылья бабочки, и вместе с травой и цикадами, выпрыгивающими из нее, легко и бесшумно поднялся в небо. И скоро его поглотила бархатная расцвеченная маленькими звездочками теплая синяя мгла ночи…

Как рождается Насреддин

В какие времена это было? Давным-давно… Наяву или во сне? В сказке или на самом деле? В каком городе? Может, в Бухаре, которую называют «золотой Бухарой», стены которой, однако, из чистой глины; может, в Самарканде, где есть величественная площадь Регистан, медресе Улугбека, купол мавзолея Гур-Эмир и кладбище Шах-И-Зинда; а может, это было в запыленном Мерве, Ширазе, Герате…

В те времена еще рассказывались истории из «Тысячи и одной ночи». Еще на базарах по вечерам после оживленного трудового дня удачливые торговцы, перебирая события минувшего дня, подсчитывая выручку, наслаждаясь душистым вечерним чаем, вспоминали со смехом какого-нибудь человека, который выделился сегодня среди прочих людей на базаре своим веселым нравом, находчивым ответом, справедливым словом, и говорили: «Он поступил, как Насреддин». Или: «Он сказал, как Насреддин…»

Еще по вечерам, на маленьких кривых улочках, в крошечных дворах, на плоских крышах домов бухарские женщины, вдыхая прохладу долгожданного вечера, радуясь тому, что улеглись наконец пыль и суета тягучего жаркого дня, сидели, раскачивая люльки с младенцами, и рассказывали им о веселом и мудром, находчивом и остроумном Ходже Насреддине, вездесущем, неутомимом, готовом всегда прийти на помощь, и говорили: «Вырастешь — станешь таким же, как он…»

Еще уши бухарского эмира, добровольно заточившего себя в своей крепости Арк или в летней благоухающей резиденции, вздрагивали порой от произнесенного кем-то неосторожного слова «Насреддин», и брови его гневно сдвигались, грозя всевозможными карами знаменитому смутьяну и насмешнику, но самого Насреддина уже давно никто не видал. Никто уже не мог бы сказать: видел ли он своими глазами Ходжу Насреддина? Сохранилась лишь память о нем, воспоминания о его поступках, словах. Воспоминания, ставшие легендой…